Часы, лежащие передо мною, отметят последнюю минуту моей жизни. В этом глиняном горшочке я возьму щепотку табаку для моей последней папиросы, последний пепел которой упадет в эту пепельницу, где мне случается считать обгоревшие спички, так как старушка Мариэта частенько забывает вытряхнуть ее. Милая старушка Мариэта, вероятно, сделает мне мой последний туалет, когда меня положат на эту постель, на отличной белой простыне, правда, уже стиранной, потому что моя тетушка не станет без надобности разрознивать одну из новых пар. Конечно, моя тетушка и Мариэта стары, но я чувствую, что в них заключено что-то вечное. Они составляют часть П., как улицы, дома, деревья. Может быть, когда-нибудь покажется, что они умерли, но в П. всегда будут некая г-жа де Шальтрэ и некая Мариэта, в точности похожие на тех, что живут сегодня. В них воплощена Провинция, а Провинция вечна. Все преходяще, но она не преходяща!
Я замечтался, и папироса моя потухла. Придется затратить лишнюю спичку! Положительно, я никогда не буду настоящим провинциалом. У меня нет необходимых добродетелей. Однако вот уже два года, как я здесь, два года, как эти часы продолжают свое тиканье, и два года, как бегут их стрелки! Когда же, наконец, я отучусь смотреть на их кружок и справляться с календарем, как будто час и дата имеют какое-нибудь значение для меня и как будто завтра может внести какое-либо изменение в то, что произошло сегодня? Нет, я не дошел еще до того состояния, до какого мне нужно дойти. Но это наступит, это наступает. В один прекрасный день часы остановятся, и я даже не замечу этого. Листок оторвется от дерева, и я не буду следить глазами за его падением, и так будет лучше, так будет лучше.
Неправда. Я уже не нахожусь в комнате, которую занимал в верхнем этаже дома тетушки Шальтрэ. Вы хотите знать, где я? Я скажу вам об этом позже, и, кроме того, вы и сами увидите это из рассказа, к которому я собираюсь приступить. Я избрал форму дневника, заметок, потому что она мне удобна и является очень подходящей для того, чтобы дать вам точную, до мельчайших подробностей картину существования, которое я вел в П. Кроме того, я значительно сокращу таким образом мой рассказ. Я не писатель-профессионал; вы, вероятно, уже заметили это из предшествующих страниц. Примиритесь же с его искусственным приемом, который я применяю. События, которые я собираюсь рассказать вам, приобретут от этого большую живость. Из прошлого я переношу их в настоящее. Я предлагаю вам, значит, ряд разрозненных страниц. Одни заполнены; другие же содержат лишь несколько строчек, несколько слов. Больше того: я не буду датировать их. Зачем? Монотонность моей жизни в П. станет от этого более ощутимою. Вот что: предположим, что, роясь на чердаке, я нашел тетрадку старых бумаг, и, чтобы рассеять свою скуку, я стал разбирать эту пачкотню. Вот условность, которую я предлагаю вам. Вы согласны? Да? Так покончим с этим, я продолжаю. Вот я снова в своей комнате, перед столом. Стрелки бегут по циферблату; желтеющий листок все еще висит на своей ветке…
В течение нескольких дней я не написал ни строчки.
Я знаю теперь, что такое скука. Я окружен зыбкою и текучею средою, которая то сжимается, то разжимается, то растягивается, то снова стягивается, которая как будто дает мне возможность совершать движения, готова раздвинуться для Них, но которая ни на миг не перестает обволакивать их. Она создает иллюзию выхода, который никуда, однако, не приводит. Внутри этой среды есть воздух. Вы думаете, что дышите им, на самом же деле он вбирает вас в себя. Он проникает в вас своими тончайшими частицами и незаметно окружает ими. Цвет его вы не можете определить, но он покрывает все предметы каким-то липким лаком. У него есть также запах. Запах этот пропитывает вашу одежду, ваше тело, ваше дыхание. Он обладает способностью навевать сон, так что вы даже не чувствуете себя несчастным. Вы не страдаете — вы скучаете. Это неопределимое состояние. Вы в плену у самого себя, и вы не ищете освободиться от этого плена! У вас нет для этого ни силы, ни мужества, пожалуй, нет даже желания. Скука довлеет себе. Раз вы вошли в ее зыбкое царство, вы уже не можете больше вырваться из него, хотя бы вас призывали самые лучшие ваши воспоминания, самые могущественные силы, самые ненасытные потребности. Скука есть скука.
Я прочитал вчера эти несколько строк и, перечитывая, говорил себе: «Славно, нечего сказать!» Затем я довольно долго ходил взад и вперед по своей комнате. В заключение я вытянулся на кровати, но тотчас вскочил и отправился посмотреть на себя в зеркало. Я констатировал, что толстею. Виновата старушка Мариэта, которая кормит меня разными лакомствами тайком от моей тетушки. Она делает это не столько ради меня, сколько ради удовольствия причинить ущерб скаредной бдительности своей госпожи. В скромной и маленькой жизни Мариэты я стал риском, тайною. Я являюсь ее секретом, тайным преступлением, если можно так сказать, и я спрашиваю себя, не обладает ли большинство обывателей П. каким-нибудь скрытым интересом, какою-нибудь немою страстью, которая питает и оживляет их унылое существование. Я спрашиваю себя, нет ли у каждого из них, как говорится, своего «конька». Так, я, например, являюсь таким «коньком» Мариэты, и вот, благодаря ее маленьким заботам и моему сидячему образу жизни, я толстею… В первое время моего пребывания в П. этого не было, Мариэта еще не носила ко мне в комнату вкусных печений, и я пользовался лишь официальною кухнею моей тетушки. Впрочем, я оказывал этой кухне честь, потому что в первые месяцы и даже в первый год моей жизни у тетушки я был охвачен настоящею страстью к физической деятельности. Оказав необходимое внимание тетушке, я ускользал из дому… Только меня и можно было видеть на улицах П. идущим торопливым шагом, точно меня призывало какое-нибудь неотложное дело. Я избороздил буквально весь город, не стесняясь никакою погодою! Но это не удовлетворяло меня. Я бродил по дорогам, как нищий.
К городку П, выходят четыре дороги, но две из них были особенно излюблены мною: дорога «вдоль канала» и дорога на «гору Сюрваль».
Целыми часами мне случалось идти вдоль зеркальной глади прямолинейного канала. Эта длинная водяная линия оказывала на меня какое-то гипнотизирующее действие. Она тянулась между высокими зелеными берегами, пересекаемая на известных расстояниях крутыми каменными мостами. Часто я останавливался на них, облокотившись о парапет. Иногда под мостом проходила шаланда. Эти массивные и пузатые суда занимали почти всю ширину канала, который кое-где расширялся, чтобы дать им возможность разойтись. Шаланды тянулись бечевою. Прохождение их оставляло в воде медленную борозду. Так двигались эти тяжелые барки, медленно, грузно. Они перевозили различный товар: доски, известь, посуду. Некоторые из них шли порожняком, и виден был весь их распертый корпус, как будто совсем готовый вылезти из воды; другие же, перегруженные, сидели в воде до самых бортов, и, казалось, вода сейчас потечет в них. Я наклонялся, чтобы видеть, как они будут проходить под сводами моста. Рулевой поднимал глаза ко мне. По выходе шаланды из-под моста я снова видел его, и я наблюдал, как удаляется грузное судно, мягко и медленно, а за его кормою вода снова делается цельною, компактною и гладкою.
С горы Сюрваль открывается довольно красивый, широкий и залитый воздухом вид. Внизу городок П. с его крышами, наполовину черепичными, наполовину шиферными. Река пересекает его, проходя недалеко от красивой старинной церкви. У П. два предместья, одно тянется по направлению к вокзалу, другое по направлению к Сюрваль. С вершины горы видно, что П. расположен среди обширной равнины, покрытой пашнями и пастбищами, где поля перемежаются с лугами. Эти луга обрамляют течение реки. Их сочная зелень служит кормом для крупного и породистого скота. Вся эта изобильная и плодородная равнина, под обширным куполом неба, открывается с горы Сюрваль, со своими холмиками, рощицами, фермами, дорогами, дорожками, тропинками, которые очень скоро были изучены мною. Мне кажется, нет ни одной, по которой я не прошелся бы. Я знаю, куда они ведут, как они переплетаются между собою. Мои непрерывные хождения познакомили с ними всеми; часто также я покидал их, чтобы идти наудачу через поля.