Но большинство судебных процессов не вправе притязать на эту загадочность. Они заслуживают такой характеристики только в тех случаях, когда какие-нибудь исключительные обстоятельства отмечают их и сообщают им особенный интерес. «Загадочность» преступления состоит в том, что оно окружено своеобразною атмосферою. Какая же судьба постигнет преступление, положившее конец бесполезной жизни г-на де Блиньеля? Суждено ли ему возвыситься до степени громкого дела и «загадочного» преступления или же оно так и останется процессом местного значения, сереньким провинциальным преступлением?
Город все еще волнуется по поводу убийства г-на де Блиньеля, и салон тетушки Шальтрэ не пустеет в течение целого дня. Посещения следуют одно за другим без перерыва. Дверной колокольчик, раскачиваемый облезлой оленьей ножкой, все время звонит похоронный звон по несчастном Блиньеле.
Я не присутствую при разговорах в гостиной, но я ясно представляю, чем они могут быть. Тетушка Шальтрэ проявляется на них во всем великолепии. Теперь, когда г-н де Блиньель мертв, он служит для нее лишь «темою для разговора», предлогом для одного из тех моральных рассечений, в которых она такая мастерица. Пока врачи занимаются вскрытием трупа бедняги Блиньеля, тетушка Шальтрэ не остается в долгу перед ним по своей части. По-видимому, я не ошибся в своих предположениях, потому что за обедом тетушка обнаружила отличное расположение духа. Из ряда выходящая смерть г-на де Блиньеля всю ее помолодила, и она гордится, что один из ее друзей занимает в умах жителей П. такое выдающееся и исключительное место. Благодаря своей смерти г-н де Блиньель становится личностью значительною. Он приобретает репутацию общественного деятеля. Он причиняет беспокойство видным судебным чиновникам, ставит на ноги полицию. Бездыханный, окровавленный, с перерезанным горлом, маленький г-н де Блиньель во всем своем ничтожестве владеет нами после своей смерти. Весь город принадлежит ему; он как будто обновил его атмосферу. Мертвый, он возродил город к жизни. Улицы оживлены; образуются группы; люди ходят более быстрым шагом, имеют более значительный вид. Похороны г-на де Блиньеля явятся поводом для внушительной манифестации. Весь П. будет присутствовать на них. Может быть, имя убийцы будет переходить тогда из уст в уста?
На этот счет высказываются самые разнообразные предположения. Тетушка Шальтрэ перечислила мне главнейшие. Они крайне расплывчаты. Впрочем, никто почти не верит в виновность Жюля, слуги образцового во всех отношениях. Он один исполнял все работы для г-на де Блиньеля: был поваром, стирал и чинил белье, ухаживал за садом.
Тогда на кого же направить подозрение? На соседей? Г-н де ла Ривельри внимательнейшим образом расспрашивал их, но не добился от них никаких интересных сведений, они не дали ему никакого наводящего показания. Кто же в таком случае? Рабочий с завода? Крестьянин? Кто-нибудь посторонний? Из Валлена? Г-н де Блиньель всегда делал свои денежные вклады в Валлене. Но, в таком случае, почему убийство не сопровождалось грабежом? Может быть, это была месть? Никто не слышал, чтобы у г-на де Блиньеля были враги, как, впрочем, никому не были известны и его друзья. Самоубийство? Характер раны исключал возможность его. Кто же тогда? Слово это повторялось как припев. Кто мог быть заинтересован в смерти г-на де Блиньеля? Его наследники? Самым близким его родственником был лейтенант де Грибонвиль, служащий сейчас в колониальных войсках на озере Чад. В общем, все было окружено тайною. Удастся ли г-ну де ла Ривельри пролить свет на нее?
Тетушка так много говорила, что слегла в постель: у нее совсем пропал голос. Благодаря этому обстоятельству, мне выпала честь принимать г-на де ла Ривельри, пришедшего сделать визит моей тетушке перед отъездом в Валлен. Войдя в гостиную, где он ожидал, я застал его сидящим в кресле с усталым видом и взором, неподвижно устремленным на раму, где, облаченный в парламентскую тогу и длинный парик, президент д'Артэн, со своим добрым и спокойным лицом, казалось, совсем уже забыл приключившуюся с ним трагическую историю. Едва заметив меня, г-н де ла Ривельри встал и подошел ко мне. Мне бросился в глаза его утомленный и озабоченный вид.
— Ах, дорогой мой, — сказал он мне, показывая портрет президента д'Артэна, изображенного со всеми атрибутами своей должности и со всем налагаемым ею на него достоинством, — ах, дорогой! Что такое наша эпоха по сравнению с временем, в которое жили эти люди! Хорошее было время, и я особенно ясно сознаю это, сравнивая положение судебного чиновника наших дней с положением тогдашнего судебного чиновника. Как ни почувствовать мне разницы при сопоставлении занимающего нас дела с процессом советника Сориньи! Конечно, Сориньи был гнусным убийцею и совершил свое преступление с адскою дерзостью. Вспомните, как бедный президент д'Артэн был среда бела дня завлечен в ужасную западню. А после совершения убийства с каким дьявольским хладнокровием этот Сориньи занялся рассечением трупа! Подробности операции страшны и поистине отвратительны. Часть мяса и костей была брошена в отхожее место, другая была зарыта в навозе; внутренности тщательно вымыты и сохранены; все эти ужасы были совершены с невероятною рассудительностью, с полнейшею свободою, спокойствием и уверенностью, потому что Сориньи был выше всякого подозрения; благодаря одному факту занимания им высокой судебной должности, он был совершенно уверен в самой полной безнаказанности. Сориньи был гнусным убийцей, дорргой мой, да, гнусным убийцей, но у него была совесть, религия, принципы, и наличность всего этого привела его к потрясающей сцене сознания им своей вины, подробно описываемой мною в моей книге. Вы помните ее. Сориньи присутствовал в церкви на проповеди, произнесенной одним францисканским монахом, и слово Божье вдруг пробудило в этой запятнанной кровью душе сознание своего преступления и вместе с этим сознанием вызвало в ней угрызения совести и раскаяние. Какое удивительное зрелище представляет собою невидимая работа отвращения и омерзения к самому себе, совершившаяся в этом сердце! Затем суровое и поистине христианское решение принять и понести наказание за преступление, в котором сознался… Разве не удивительно это движение души и разве не замечательна во всех отношениях сцена сознания в преступлении? Все судебные чиновники собрались на заседание, и вдруг один из них покидает свое место, повергается ниц, кладет земной поклон, обвиняет себя в чудовищном преступлении, подставляет свои руки для цепей и умоляет, чтобы ему был вынесен самый беспощадный приговор, а когда он был вынесен, подчиняется ему с удивительным мужеством и даже радостью. Ах, какие люди, дорогой мой, какие люди жили в то время!
Г-н де ла Ривельри поднял руки к небу и продолжал:
— А теперь, где найдется преступник, который облегчил бы таким благородным и неожиданным способом задачу судей? Некогда идея и страх божественного правосудия приходили на помощь правосудию человеческому либо через вмешательство какого-нибудь чудесного и провиденциального случая, либо так, что виновный сам отдавал себя в руки правосудия. Теперь дело обстоит совсем иначе. Для установления истины прибегают к научным методам, которые претендуют все разрешить с помощью одних только механических приемов. Некогда все эти методы заменялись одним: пыткою. Ах, сударь, какое прекрасное установление! Да что я говорю: пыткою — следовало бы сказать: «пытками». Разве не существовало также нравственной пытки, создаваемой угрызениями совести и также приносившей известные результаты? Но вмешалась медицина и изобрела понятие невменяемости. Какое же невеселое и поистине бесцельное занятие вести трудное и неприятное следствие, чтобы обнаружить в результате, что убийца повиновался непреоборимому импульсу, действовал бессознательно, что он невменяем, дегенерат, больной, сумасшедший! Это отбивает у нас всякую охоту, сударь, — нет ничего хорошего в профессии, которая чаще всего сводится к произнесению приговоров как попало и, так сказать, на авось, если только, за отсутствием улик и вещественных доказательств, мы не укрываемся под сень отрицательной уверенности: преступление не могло быть совершено такими-то и такими-то лицами…