Вид этой кучки сразу же навел меня на некоторые размышления. Доктор Б. предложил мне выбор между одиночеством и обществом; я мог, следовательно, по желанию, жить один или принять участие в разговорах моих соседей по павильону. У каждого из решений были свои преимущества и свои невыгодные стороны. Все же я счел за лучшее в первые дни держаться в одиночестве. Мне казалось, что это будет приличнее, чем навязывать себя этим людям, которые, может быть, не имели никакого желания принимать в свой маленький кружок новое лицо. Если они пожелают завязать со мною знакомство, они легко найдут способ указать мне подходящий путь и надлежащий момент. При наличности сомнения выжидательная позиция была наиболее достойным решением, тем более что период одиночества нисколько не пугал меня. Разве мне не следовало воспользоваться им для размышления о событиях, совершившихся со времени моего утреннего визита в Валлен к милейшему г-ну де ла Ривельри?
Когда я решаюсь припомнить следствия этого «осведомительного» визита к г-ну де ла Ривельри, то замечаю, что мне не доставляет никакого удовольствия представлять себе их и еще тягостнее было бы запечатлевать их на бумаге. Мне не хочется обременять ими своей памяти, и я предпочитаю дать им рассеяться и испариться. Может быть, мне удастся таким образом когда-нибудь забыть их. Из-за этого-то эгоистического соображения читатель найдет в настоящей тетради очень мало упоминаний об указанных следствиях. Я могу сказать лишь, что они оказались вовсе не похожими на то, что я ожидал. У меня, по-видимому, всегда будет стоять перед глазами так забавно ошеломленное лицо бедного г-на де ла Ривельри, испуганное движение его рук, его вытаращенные глаза. Он не больше изумился бы, если бы перед ним предстал из тьмы веков покойный советник Сориньи, волоча за ноги окровавленный труп зарезанного президента д'Артэна. Бедный г-н де ла Ривельри, я бью уверен, что он упадет в обморок! В этот момент профессиональная привычка чуть было не возобладала в нем над всеми другими соображениями. Но довольно! В конце концов, образ г-на де ла Ривельри еще, пожалуй, больше всего развлекает меня во всем этом процессе, который, вместо того чтобы «идти нормальным путем», повлек всякого рода кляузы, экспертизы, контрэкспертизы, донесения и прочие пустяки, завершившиеся благоприятным медицинским диагнозом, сделанным над моею особою почтенным доктором Б. Да, дорогой и добрейший г-н де ла Ривельри, ваше искусное посредничество лишило меня ореола преступности, которого я, в конце концов, может быть, немного и заслуживал, — и все это ради доставления удовольствия вашему другу тетушке Шальтрэ, а также, признайтесь, в интересах г-жи Юстиции — чтобы не показать ее неспособною с достоверностью разрешить «тайну», которую я представлял в ее глазах. Я был принесен в жертву ее непогрешимости.
Но хотя у меня есть, таким образом, основания сердиться на г-на де ла Ривельри, я должен все же выразить ему некоторую признательность за его поведение по отношению ко мне. Решив устроить так, чтобы меня объявили невменяемым, он мог придать этой невменяемости неприличный характер. Есть различные степени невменяемости, и г-н де ла Ривельри ограничился тем, что наделил меня самою скромною степенью, между тем как из предосторожности он так легко мог «пересолить». Я мог быть обязанным ему гораздо более неприятною участью, чем та, что выпала на мою долю. Я волен думать все что угодно о предпринятом мною шаге; но я должен признать, что г-н де ла Ривельри истолковал его самым выгодным для меня образом и добился того, чтобы его истолкование получило признание; и в результате я не заключен в центральное здание заведения почтенного доктора Б., в котором окна заделаны решетками, а являюсь квартирантом одного из уютных и кокетливых павильонов его Маленького Марли.
Вот какого рода размышления занимали меня в то время, как я стал окончательно устраиваться в отведенном мне помещении. Все мне нравилось в нем, за исключением некоторых незначительных мелочей, и доктор Б. не замедлил сделать распоряжение, чтобы мне переделали их по моему вкусу. Доктор довольно часто заходил ко мне. Его, видимо, интересовало мое «состояние». Я позволял ему задавать мне вопросы и исследовать меня, как ему заблагорассудится. Какое мне было дело до этого? Я чувствовал себя в состоянии полного покоя, точно я был вне жизни и над жизнью. У меня не было больше потребности ни в каком «развлечении». Я не знал больше сплина, недомогания, тоски, скуки. Покончено с жалким состоянием, которое я влачил! Я близок был к слиянию с темными стихиями вселенной. Я уже не чувствовал у себя почти ничего индивидуального. Я проводил спокойно дни и крепко спал по ночам. Впрочем, иногда сон мой оживлялся неясными сновидениями, которые после пробуждения заменялись еще более неясными образами. Я наблюдал их без всякого любопытства. К ним примешивались иногда тусклые воспоминания. Может быть, во время этих ночных блужданий я смутно слышал речи защитника, шепот судебного трибунала, крики толпы, но все это оставалось расплывчатым и несвязным. Иногда я выносил из этих сновидений впечатление избегнутой опасности, двусмысленных встреч, но ничто не определялось с точностью и не приобретало ясного смысла. Особенно важно было то, что сны эти не оставляли у меня никакого волнения, никакого беспокойства. Жизнь моя протекала среди совершеннейшего покоя. Доктор Б., которому я сообщил о своей «эйфории», горячо приветствовал это «приятие» мною моего нового существования. Он называл меня «примерным» пансионером своего заведения. Еще немного, и он начнет пользоваться мною как рекламою и пустит прогуливаться с надписью на спине и афишею в руке.
По-видимому, мое общество — я вынужден признать это — доставляет милейшему доктору Б. самое неподдельное удовольствие. Человек разговорчивый, он охотно удостоил бы меня своих признаний, стоило мне только оказать ему поощрение. А покамест он ограничивался разговорами о своих любимых занятиях, которые, как это ни странно, не имеют ничего общего с его профессией. Конечно, доктор Б. был превосходным и знающим врачом, но медицина нашего времени не слишком интересовала его. Он увлекался медициною прошлого. Он с упоением смаковал ее невежество, ее промахи, ее причудливые странности, ее нелепые методы, ее экстравагантную практику. Он любил необычайность ее лекарств и номенклатуры. Некоторые ее забавные глупости заставляли его от души хохотать. Его самою излюбленною эпохою в истории медицины была эпоха великого столетия. Доктора не переставали потешать враки и суеверия тогдашних врачей, их вульгарно латинский жаргон. Он восторгался их чепухою. Впрочем, все, что относилось к царствованию великого короля, вызывало у него энтузиазм. Этот культ, рассказывал он мне, побудил его как-то, на костюмированном балу, загримироваться королем-солнцем, и он с гордостью сообщал мне, что ему удалось исполнить эту роль с большим правдоподобием и достоинством. У него и до сих пор сохранился костюм, который он носил на этом памятном вечере; доктор надеялся, что ему еще представится случай вновь надеть его.
Я терпеливо выслушивал речи милейшего доктора Б. и, заметив его увлечение историею, порекомендовал ему «Историю валленского парламента» де ла Ривельри, в которой рассказывается об убийстве президента д'Артэна советником Сориньи. Когда доктор последовал моему совету, мы не раз беседовали с ним об этом знаменитом процессе. Во время разговоров доктор посматривал на меня с любопытством. Мне иногда казалось даже, что он пытается проникнуть в мою душу. Казалось, что он вот-вот готов задать мне постоянно откладываемый вопрос. После одного из таких разговоров доктор сообщил мне, что он должен отлучиться на несколько дней, так как его вызывают в Париж на одну очень важную консультацию. Он предлагал мне во время его отсутствия познакомиться с моими соседями по павильонам. По его словам, это были прекрасно воспитанные люди, общество которых, наверное, доставит мне удовольствие.
Я поблагодарил доктора за совет, которому я, несомненно, рано или поздно последую, но возразил, что предпочитаю подождать его возвращения, когда он представит нас друг другу, как это принято в хорошем обществе. Время отсутствия доктора я использую для посещения отдаленных частей парка, с которым я еще не познакомился как следует. И действительно, по отъезде доктора я начал совершать правильные прогулки. Время года благоприятствовало им. Весна была уже в полном разгаре, так что свежесть листвы сочеталась с ее изобилием. Легкий ветерок доставлял удивительное удовольствие во время ходьбы. Что может быть приятнее бесцельного блуждания по дорожкам, когда вы знаете, что их пленительные неожиданности не собьют вас с дороги больше, чем следует? Это избавляет вас от всяких забот об ориентации и позволяет вам ни о чем не думать и сосредоточить все свое внимание на форме, окрасе и запахе листвы, на причудливой и изменчивой игре света, на порхании и щебетании птиц, на всех таинственных шорохах природы. Я до конца использовал это наслаждение природою. Понемногу я ознакомился со всеми видами великолепного парка: его зелеными купами деревьев, его лабиринтом, его маленьким озером, его развалинами, его капризно извивающимися аллеями, его скамейками, поставленными в надлежащих местах, выбранных с большим искусством. Однако этот прекрасный ансамбль не особенно нравился доктору Б. Ему хотелось переделать парк в сад во французском вкусе, но у него не хватало ередств на это дорогое предприятие, которое послужило бы дополнением к постройкам, называемым им Трианоном и Маленьким Марли. Признаюсь, я не видел особой необходимости в этой переделке. И в своем теперешнем виде парк доставлял мне прекрасные часы, которые не сделали бы более приятными деревья, рассаженные косыми рядами, цветники и газоны.