— Ты меня, Коля, не утешай! И не старайся. Я все понимаю, и все может быть. Так что давай-ка на всякий случай обнимемся.
— А я не хочу, не хочу, — подал снова голос отец. Но потом, видно, не выдержал и притянул друга за плечи. Афанасий слышал, как они тяжело задышали, как отец притворно заохал, как его друг запокашливал — и опять успокоились. И снова ожили птицы. Они кричали теперь протяжнее, тише, наверно, устали. По воде шли дороги, дорожки, луна сияла весело и была точно живая.
— Господи, кто же это все придумал да на землю поставил! Вот живешь, живешь — и все мало и все не хватило. А ведь не в масле же мы с тобой, Коля, катались. Не в масле.
— Ну вот, заворчал.
— Э-э, нет, не ворчу. А вот ты родного сына обидел. Каку-то записку выдумал! А до этого, поди, накричал на парня...
— Не надо, не трави душу. Мне и так что-то муторно.
— Вот-вот, а то больно горяченький... И все же, Коля, давай встанем на ноги да по-фронтовому обнимемся. Помнишь, как в сорок третьем-то...
— Помню, помню, сержант... — Отец встал медленно, а тот уже был на ногах. Афанасий не выдержал и приподнял голову. Отец лежал у Федора лицом на груди, и лопатки у него подрагивали.
— Ну, хватит, Коля. И на всякий случай — прощай...
— Ты такого не говори! — Отец сразу отпрянул от него и застучал деревяшкой. — Не говори при мне! Не позволю!
— Ладно, ладно. Только есть к тебе одна просьбишка — давай походим по берегу да помечтаем?
— А зачем?
— Ты не бойся, не вздрагивай. Дело-то будет маленько. Есть тут недалеко полянки, две полянки мои. Там я в молодости и оставил себя. Там и жену свою повстречал... Сегодня с тобой побродим, а завтра уж — по больницам.
Они прошли в двух шагах. Еще немного прошли — и отец заворчал:
— Нет, давай остановимся, что-то сердце покалыват. Как шагнешь — прямо шипом.
— Вот-вот. Меня гонишь в больницу, а сам того хуже. Вот приеду — поговорим.
— Приедешь, Федя, приедешь! — сказал отец возбужденно и засмеялся. — Ну, показывай давай, где поляны-то?
— А вон, Коля, вон! Лежат под луной да поляживают.
— А чего им! — И отец зашагал вперед.
Афанасий поднялся из-за укрытия. Они были уже далеко. И шли теперь обнявшись. Потом их спины слились в одну, и он услышал голос отца:
— По Дону гуля-я-ет... — И сразу ему подпел протяжный сильный басок:
— Казак молодо-о-ой...
Афанасий теперь стоял в полный рост, улыбался. Стало легко, как в детстве.
Туман на снегу
Наша деревня жила далеко от моря. Потому море никто не видел. Оно стояло у дальних гор, почти на краю света. Но разве не ждешь чудо, разве не веришь в счастливые мгновения судьбы — ведь тогда бы жизнь стала мученьем. А деревня в ту весну пахла ветрами, люди обрадовались ранней траве и солнцу, рано утром выходили за ограды и смотрели подолгу в небо. Там вспыхивал розовый луч, и на землю падали свет и тепло. На завалины садились старики и дети, оглядывались озаренно, высоко задирали хвосты собаки, хватая бабочек за мохнатые крылья, а по ночам в деревне стали петь песни. Недавно прошла война, и многие песни забыли. Теперь вспоминали, выговаривая каждое слово. Пели просторно, без гармошки и принуждения, лица у женщин были серьезны.
И кто-то на весну обиделся. Вдруг скрылось солнце, пришли тучи, и в начале мая налетели на деревню шальные ветры. Вода в реке поднялась высоко, заговорила, под черным яром кружились воронки, и старики сокрушались: «Ошалел Тобол. Поди, к беде...» А накануне ночью прошла сквозь небо кривая звезда. Над бором рассыпалась. Вспыхнули на миг сосны и подняли в ложбине лошадь. Она вскочила, разорвала путы и метнулась в степь. Старый конюх Матвей поклялся: «Ждите, ребята, беду в деревню...» Он был такой старый, что всех звал ребятами. Люди виделись ему малыми, глупыми — и ему верили, считая отцом.
Прошла неделя, беды не случилось. Матвей всем грозил пальцем, в глазах светилось ожиданье. Зато приплыл катер, как ветром принесло, — не ждали. Его прислали из города на случай большой воды, перевозить людей. Начинался сев, пашни-то за рекой. Но люди ночевали и жили в поле, и катер скоро заскучал и собрался обратно. Идти — недалеко: с высоких крыш городские дымки видно. Но уйти так просто он не мог. К нему в деревне привыкли, и расставанье стало б всего страшней. Особенно это больно для нас, ребятишек.
Нам едва исполнилось по двенадцать лет, и катеру, видно, столько же: на его сухих старых боках еле значилось — «Чайка». Катер заводили длинной железной ручкой. Делал это моторист дядя Степан, маленький мужик, молчаливый и черный. Но мы не знали — добрый ли дядя Степан или злой: на нас он смотрел редко, не разговаривал — зачем сильному человеку видеть, что происходит у него в ногах.