Он отвел глаза от меня, сделал вид, что засмотрелся на створочку. Там отпало стекло. Но я вижу, как налились щеки тугой краснотой. Наверно, страдает, волнуется, так зачем... и я решаюсь помочь:
— Ладно. Не будем.
— Почему, почему? Не хочешь слушать, сам себе повторю. Как спасла меня Нина Павловна! Все это знают, и ты давай знай... — он почему-то сердится, дыхание снова тяжелое, с хрипами — больное сердце старается взять много воздуху, чтобы двинуть по телу кровь.
— Не увидел десятого. Не увидел и своей Александры Петровны. А потом сам — из больницы в больницу, раны сказались да с головой худо, плохо. С такого переживания разве устоит голова. Думаю, пойду вслед за Шурой, а государство сирот не бросит, подберет всех. А оно и не бросило, — и вдруг неожиданно улыбается. С лица спадает больная пленка, оно оживает, светится, будто умылось лицо. И показывает рукой на стену. Там фотография — стоит у крылечка жена его, Нина Павловна, молодая еще, в легком платье, в платочке, наверно, был теплый день.
— Вот оно, мое государство, — сам опять улыбается, гордость в глазах, и с лица не спадает этот радостный свет.
— Государство — это мы, любит повторять моя Нина Павловна, — и вижу, как хорошо ему, как горд за жену. Как у них, наверно, дружно в семье.
— Хорошо жить! И жить надо долго. Для людей, для работы... Но все бывает, конечно. Бывает. Прижмет так, что и свет не мил. Впереди — стена, и по бокам — стена. Тут и смерти бы рад.
Он побледнел, что-то вспомнил. Я догадываюсь, но не расспрашиваю. Но он сам начал.
— Лежу тогда в больнице и думаю: то ли в детдом их то ли самому... А душа болит, ноет, тело болит... Две войны прошел, весь израненный, раны ожили. В палату ко мне допускали, конечно. Придут люди, каждый одно: давай поднимайся, Ананий. Ты сильно колхозу нужен. Комбайнеров-то нет, поднимайся...
Говорит он тихим, неторопливым голосом, на меня не смотрит — будто для себя говорит.
— А народ все идет ко мне. Утешают. Не умрешь, говорят, ни за что не умрешь. Мы тебя оттудова веревками вытянем, да женим еще, да это дело обмоем. А я отвечаю — где вы таки веревки возьмете? Тут уж любы порвутся. А сам смерть молю...
Он прервался. В соседней комнате заворочалась на кровати старая хозяйка, застонала во сне. В комнату вошли его дочери — Клава с Олей. Посмотрели на нас и сразу вышли, не стали мешать.
— А народ все идет ко мне, посещает. Свои все, прорывински. Однажды приходят — мы тебе невесту нашли, мать для сирот. А я что — насмешки думаю, хохочут над полумертвым. Но нет, они снова. Нину знаешь, комбайнерку? А я в ответ — она не безумна, на таку ораву идти. Да и молодая, а я...
Он опять замолчал. Тяжело, конечно, легко понять. Такой страшный час. Как вынести, пережить...
— Народ опять успокаиват: «Ты лежи, лежи, поправляйся, а мы это дело начнем». И начали, довели до конца... Не могу, вам сама Нина доскажет. Как меня встретила, как детей приручила, как с ней на одном комбайне работали. Я — за гуж, а она — за другой. Вот и вышло — Иван да Марья... Поезжайте теперь в санаторий. Пока светло, солнечно... Там и увидитесь.
V
Побывала в командировке в городе Мирном. Ездила в карьер, где добывают алмазы. Сколько терпения, сколько пройдет пустой породы, а уж потом алмаз... Вот и ты, мама, с нами так же возилась. Откуда твое терпение?..
Из письма к матери Любы СоколовойСанаторий похож на сказку. В сосновом бору — белые здания, даже не белые, а матово-синие среди темной сосны. За деревьями — озеро. Оно широкое, неохватное, прямо морской простор. Говорят, что на озере даже бывают шторма, выйдешь на лодочке — не спастись. Но сейчас — тихо, спокойно. Белые чаечки роются в теплом песке. Потом перелетают и опять роются, и что-то кричат. Но кричат не так, как морские. У тех голоса громкие и надрывные, после них тревога в душе, а эти чайки все время попискивают и очень похожи на голубей. Особенно в воздухе, когда скользят над водой.
Нина Павловна спускается по большой лестнице. Улыбается, видно, узнала меня. А может, ей уже позвонили из Прорыва, предупредили. Заходим к ней в комнату. Из окна — вид на озеро. И мы снова разглядываем этих чаек. Потом она спрашивает серьезно:
— А на зиму — куда они? На юг улетят?
— Не знаю, куда они, — и я сам удивился, почему ничего не знаю про чаек.
— Значит, побывали у наших. Второй раз приезжаете, видно, понравилось, — она улыбается, опять задумчиво смотрит на озеро. На воде лежит длинный золотой луч, и вода кажется розовой, только у самого берега темнеет слегка.