Старой Дуламсурэн недавно исполнилось сто лет. Она живет в юрте с сыном и внуками, любит слушать транзистор и ходить по гостям. У нее еще хорошая, чистая память. И даже представить немыслимо, что в ней таится. А за спокойным, застывшим лицом старой женщины не разобрать ничего.
— Родителей помните? — спрашиваю ее. Она вдруг смеется громким грудным смехом и благодарно покачивает головой:
— Помню, помню. Они мне наследство оставили...
Дуламсурэн показывает ладонью на низенький столик — в юртах всегда все низенькое, даже стулья и табуреты — на коротких, словно подпиленных, ножках, чтобы удобней сидеть.
На столике стоят два узеньких медных стакана. Края их замшели, покрылись зеленым от времени. А в середине стаканов вытягиваются кверху блестящие стержни, похожие на вязальные спицы, только короче. Внизу к этим спицам крепится волчок. Крутнешь спицу, оживет волчок и начнет вращение. В стаканах шумит разреженный воздух, и это похоже на всхлипы ветра. Чем больше волчок сделает оборотов, тем дольше проживет человек, тем больше накопит счастья. Только крутить железную спицу нужно каждый день, непременно — каждый...
Все это — сказка, конечно, поверье. Но люди порой верят и в сказку. Вот родители и завещали Дуламсурэн: будешь крутить волчок — будешь счастливой и, может быть, проживешь сто лет, а может, и больше.
— Значит, сбылось предсказание?
— Сбылось, все сбылось! Второй век живу. И юрта моя богатая. — Она снова вытягивает вперед руку, словно бы приглашая взглянуть на стены. А на стенах — картины и фотографии в узорных и ярких рамках, разноцветные ковры — красные, синие, голубые. Говорят, монгольские ковры — самые красивые в мире. Конечно, самые красивые — в них все краски неба, степных цветов и жемчуг гор. И еще — много тайны, самой далекой тайны.
Так бывает, когда смотришь картину старого мастера. Вроде все чувствуешь, понимаешь, и сердце твое уже давно дрогнуло и забилось в восторге, но разум тебя тревожит, нашептывает: здесь еще что-то есть, самое высшее, дорогое, а ты прошел, не увидел. И эта недоступность, немыслимость еще больше влекут к себе и волнуют, как волнует любая тайна. И ты снова глядишь на картину, и ты снова в каком-то сне и экстазе — и тебе хочется перемен в себе, какого-то внезапного обновления. Такое бывает и когда смотришь на монгольский ковер...
Дуламсурэн, конечно, неграмотная. Ведь до революции монгольская женщина не могла прикоснуться к книге. Это считалось страшным грехом и влекло проклятие. Зато широко жило устное творчество — песни, предания. Вот и Дуламсурэн много знает. Она знает и Нацагдоржа, слышала и про современных поэтов за свою долгую жизнь. Такую долгую жизнь!.. И если б жил теперь Нацагдорж, он все равно годился бы только в сыновья старой женщине. Поэту бы исполнилось теперь всего семьдесят. И он бы с полным правом мог сказать о нашей Дуламсурэн: «Красавица степей монгольских, меня ты пеленала, мать...»
Сын у Дуламсурэн работает в родном госхозе Борнуур. И в этих местах прошла жизнь самой Дуламсурэн. Но, конечно, мы сказали условно, что жизнь прошла. С этим не согласна и сама Дуламсурэн.