Как это тяжело не только написать, но и подумать: «Дни его сочтены...» Но еще тяжелее с таким знанием жить и работать. Какое нужно мужество, сила, страсть. И еще что-то сверх этого, что называем мы порой волей к жизни. Но я зачеркнул бы все-таки слово «воля» и поставил — Любовь. Да, любовь ко всему сущему на земле — иначе не скажешь! У него это было, было. Потому он и работал как одержимый.
Вот и тогда метрах в пятидесяти от собора он раскинул свой походный этюдник и стал рисовать. Я стоял близко и видел его рисунок. Это были, конечно, наброски, всего лишь поиски темы, но все лицо художника как-то изнутри посветлело и стало бледным, почти берестяным, а глаза стали сухими и жесткими и перестали замечать окружающее. Он видел теперь только собор — творение, все его бесконечные каменные плетения, все витражи, фигуры и башни... И я наблюдал, как его карандаш единым росчерком рождает фигурки всех библейских царей и пророков, как стремительно выписывает порталы Девы Марии и святой Анны. И все это появлялось под его некрупной, аккуратной лепки, но твердой рукой так стремительно, быстро, что походило на фокус, нет, даже не фокус, а точно бы проявитель соединялся с фотобумагой — и там, на листах у художника, сразу же все оживало, приобретая точные формы и излучая дыхание. Именно дыхание, я не ошибся: рисунки жили уже своей отдельной от художника жизнью, и это было все-таки чудо. Вот оно чудо, это чудо искусства — приходил я в восторг и без конца заглядывал к художнику на листы и даже пытался у него что-то спросить. Но Юрий Михайлович отвечал нехотя, односложно, а потом и совсем перестал отвечать, но я не сердился. К слову сказать, я и сам не очень-то разговорчивый. Даже, признаюсь, больше: этих разговорчивых, шумливых людей я органически не люблю и всегда устаю от них, как от надоевшей пластинки. Но я отвлекся немного, простите, а между тем художник продолжал рисовать. Красивое лицо его слегка напряглось, заострилось, и брови, широкие, темные, сошлись в одну тугую линию. С таким решительным и серьезным лицом в моей родной деревне Утятке мужики плотничают, рубят лес или косят сено. Только взмахнули литовкой, положили рядок — и вот уж напряглись глаза, посуровели и точно бы уж говорят сейчас, кричат всему миру: «Не мешайте, не мешайте мне, я творю большое, самое главное крестьянское дело».
Да, Юрий Ракша тоже творил самое главное дело. Впрочем, слово «дело» мы уже договорились заменить на другое. Например, на слово «Страсть», написанное с прописной буквы. Поступив так, мы восстановили высшую справедливость, потому что Юрий Ракша всегда работал страстно, даже азартно, забывая в эти минуты обо всем, обо всем на свете... Даже о своей страшной болезни. Но об этом немного позднее.
А через несколько дней я снова оказался рядом с художником и его женой в том же знаменитом соборе. Шел органный концерт, играли знаменитые музыканты. То, что они знаменитые, я узнал из афиши. Впрочем, афиша сказала правду: играли они прекрасно. Но сказать так — значит ничего не сказать. Они даже не играли, а как бы творили музыку, и после этих аккордов хотелось заплакать. Да, конечно, заплакать, растворить свою радость в бесконечных горючих слезах, а иначе не вынести. Помните слова одной песни: «Порой для слез причины нету, но кто не плакал, тот не жил...» Так и было тогда: за несколько минут мы проживали целые годы. И было странно, почему еще цело сердце наше и невредимо. Бах сменял Шумана, а за ним шел Бетховен... Собор был полон людей. Многие даже стояли, потому что сидячих мест не хватало. Где-то в дальних углах, под куполом, дрожали светильники, но они почти не давали света. И это было хорошо, справедливо: нельзя великую музыку слушать при ярком свете — пропадет тайна, исчезнут все наши миражи, сновиденья, а без них скука ляжет на душу, одна только скука. И вот теперь решаюсь сделать еще одно тяжелое, больное признание. Дело в том, что в настоящей музыке я почти не разбираюсь. Впрочем, «почти» — мягко сказано, интеллигентно. Ведь вся правда в том, что я даже боюсь разговоров на музыкальные темы. Даже разговоров... И если меня, например, спросят, о чем, мол, говорится в такой-то симфонии или пьесе, сонате, я сразу запутаюсь, заволнуюсь. Одним словом, неуч. Для меня музыка — это просто звуки, звуки и звуки. От одних хочется захватить голову, застонать, как от боли, потому что звуки эти мучают душу. От других же, наоборот, душа наша свертывается в клубочек и отдыхает, а потом все равно не вынести — поднимается вверх и парит и летит куда-то, а куда — ты не знаешь. И никто про это не знает. Да и зачем. Ведь и ты тоже летишь вместе с нею, и нет уж с тобой ни обид, ни горя, нет тревог и сомнений, и ты как будто только родился, и ты молчишь и мечтаешь только об одном, об одном, чтоб никогда не кончался этот полет.