Потом они стали неожиданно возникать в самой, казалось бы, несоответствующей обстановке. Так, когда танкер седьмую неделю пёкся на рейде в Персидском, исходящая испариной ночная палуба вдруг превратилась в сырой ноябрьский перрон белореченского вокзала и в несколько часов соткался рассказ о молодом бродяге из Сибири, заблудившемся на благословенном Юге; а в душной толчее общего вагона, муторно тянувшегося в который уж раз из Москвы в Кривулинск, складывались фразы о Лигурийском побережье с плавными, как янтарные бусинки, названиями станций – Алассио, Альбенга, Лоано…
Но живая жизнь захлёстывала, надолго отрывая и не пуская к столу, несла-несла-несла взахлёб, так что он не раз одёргивал себя: довольно, остановись, хватит, это уже чересчур; настал момент, когда он даже решил с наивной самоуверенностью: ну, теперь всё, остатка жизни может не хватить, чтобы успеть написать о том, что было, – и мозг рефлексом самозащиты отгородился от свежих впечатлений, и каждый новый человек, разговор, событие стали физически мучительными и отторгались, как инородное тело иммунной системой, а произошло это на чуждой ему Кривулинщине, в среде посторонних людей, в пору разрыва с женой, и его мотало по глухим углам и закоулкам этого холодного нечернозёмного края, где по статистике всего восемьдесят солнечных дней в году, – чтобы отвлекать занятых полезным делом людей ради выполнения редакционного задания, и они, приученные, что от корреспондента не отмахнёшься, как от назойливой мухи, с плохо скрываемой досадой отвечали на его дилетантские вопросы, а он, машинально фиксируя всё подряд, из области мелиорации или молочного животноводства, в своём потёртом блокноте – все эти «выполнили», «перевыполнили», «приплюсовали», – чувствовал, что каждый бит этой абстрактно-потусторонней информации впивается в голову подобно ножам в ступнях андерсеновской русалочки, и чтобы избавиться от убийственной скуки этого схоластического занятия, он старательно пытался понять, что же реальное прячется за барабанной дробью бессодержательных цифр, и часто случалось, что его собеседники, словно ощутив и подхватив его уже не формальную, а живую заинтересованность, и сами становились не плакатными героями очерков и корреспонденций, принимающими встречные планы, стоящими на трудовых вахтах в честь придуманных дат, завоёвывающими знамёна и вымпелы передовиков и ударников, – а нормальными людьми, испытывающими радость, любопытство, злость, зависть, страдание…
Андрей не забудет эту женщину, Героя Труда, безотказную палочку-выручалочку не только для районного начальства, но и для журналистской братии, озабоченной пропагандой передового опыта, – ближний район. Она выкладывала ему те же пустопорожние фразы, которых прежде и теперь добивались от неё заранее знающие, что они напишут, корреспонденты, и вдруг – в интонации его, что ли, уловила оттенок искреннего интереса – вопросы ведь и он ей задавал ничуть не оригинальные – запнулась и сказала:
– Всё бы хорошо, да вот мужа я в ту осень схоронила. Тошно мне жить без него, а план-то что ж…
Наверное, это был последний толчок, заставивший его бросить корреспондентство. Стыд он испытал и не нашёлся, что ответить. Он понял, что безнравственно писать как бы о людях, перечисляя цифры, проценты, места в соревновании, ни на волос не интересуясь ими самими, используя их в качестве манекенов, увешанных побрякушками так называемых показателей; стыдно писать о людях, не зная их, не пытаясь понять их человеческой сущности… Но всё это опять, опять, опять отклонение от сюжета, а ведь именно он заставил Андрея забыть о переполненности всеми прежними и вопреки желанию вынудил сосредоточиться на себе, чтобы, наконец, избавиться от него и, облегченно вздохнув, вернуться к ним, к ним, скорей бы к ним!..
Глава вторая. Экспозиция
1
Происходя по отцовской линии от крестьян южнорусской губернии, а по материнской – от питерской интеллигентской элиты, Андрей Амарин (капризом судьбы или ей одной ведомой логикой?) сподобился родиться и вырасти в Провинцеграде.
Град сей, мирно прозябавший в античные времена на правах отдалённой колонии Древней Эллады, ахнул затем в небытие аж на полтора тысячелетия и, счастливо пропустив эпохи кочевников-завоевателей, расцвет и упадок Тмутараканского княжества и Московского царства, возродился, вернее, родился заново уже в пору укрепления Петербургской империи. Полтора тысячелетия не изменили стандарт мышления отцов-основателей – и новорождённый получил точно такое же наименование, как и его предок, – понятно, в славянской уже огласовке: Подонск – по имени реки Подон, на которой был расположен. А так как течь ей до моря всего-ничего; и потому что рыбы в ней теснилось столько, что в пору нереста она не вмещалась в берега, откуда её лопатами гребли на возы и тачки; и оттого что вокруг вовсю сеяли пшеницу, растили виноград, разводили лошадей; и поскольку всё это куда-то надо было девать – что же оставалось жителям, как не торговать этим добром… Город стал расти, пухнуть, богатеть, и основу его населения составило, по терминологии минувших времён, – подлое сословие.