На протяжении всей городской истории основной целеполагающий вектор жизнедеятельности подонцев устремлялся к добыванию, приготовлению и потреблению пищи. Случись невзначай природный катаклизм, вдруг наделивший бы человека способностью черпать жизненную энергию, допустим, непосредственно из солнечных лучей и избавивший его от забот о хлебе насущном, – и подавляющее большинство подонских жителей напрочь бы утратило смысл своего существования. Известный афоризм: одни едят, чтобы жить, а другие живут, чтобы есть, – второй своей частью вполне годился для характеристики подонцев, хотя и не с абсолютной точностью: они жили не просто, чтобы есть, а есть вкусно, о чём, в частности, свидетельствовало популярное среди них нежно-грубоватое присловье: «Люблю повеселиться, а особенно пожрать». Творческие силы подонских жителей направлялись на приготовление всевообразимейших вкусностей, для одного только перечисления которых потребовалась бы целая книга (начни приводить примеры – и пера не остановишь!..)…
Сытость и достаток, вероятно, со временем вызывают и кое-какие потребности в культурной, так сказать, сфере. Однако ж, как полагал Андрей, для того чтобы культура проявилась в высоких своих образцах, произрастать ей надо на веками, минимум десятилетиями возделываемой почве, – если же ростки её пробиваются на целине, то вызревает нечто подонского образца, где главными её форпостами с давних пор служили оперетта, цирк и ипподром, а оперный, скажем, театр был подонской общественностью разных периодов с одинаковым недоумением отвергаем…
Эпоха великих потрясений лишила город исконного имени и нарекла в честь кого-то из выдающихся той поры деятелей; вскоре, впрочем, выяснилось, что деятель подкачал, и имя его повелели не то что не славить, но и вовсе вытравить из памяти, возвращать же прежнее название сочли неуместным: эра-то новая – вот тогда скромный бывший Подонск и стал звучным Провинцеградом.
Это был удивительный город… Тому, кто попадал в него впервые в летнюю пору, он мог бы показаться среднеазиатским: вдоль тротуаров бурлили водяные потоки. Хотя их искусственное происхождение не вызывало сомнений, они не походили на арыки, так как не имели специально проложенных русел, постоянного напора, чётко выраженных берегов. На некоторых улицах они разливались от тротуара до тротуара и могли напомнить каналы где-нибудь в Амстердаме или Венеции – с той разницей, что ни мостиков, соединяющих берега, ни, тем более, подвижных средств переправы не предусматривалось. Правду сказать, и глубина этих каналов доходила в крайних случаях до колена, поэтому привычные ко всему пешеходы сооружали мостки из кусков бетона, половинок кирпичей, досок и других подручных материалов. Новый человек в городе мог бы иной раз прийти в недоумение, увидев эти сооружения в дни, когда каналы высыхали до дна и превращались в простые улицы и переулки, асфальтированные либо кое-где мощённые булыжником, – недоумение естественное, ибо безводье наступало хотя и кратковременное, но заранее не предсказуемое, да и неизвестно когда прерываемое, и вполне обычно, что автомобили едва успевали растребушить все эти самодельные мостки, которые никто, разумеется, и в сухие периоды специально не демонтировал, как ложе улицы-канала – словно открывались невидимые шлюзовые камеры – моментально заполнялось снова, но теперь уже не излишком водопроводных ёмкостей, а содержимым канализационных стоков со скульптурно выраженным запахом фекальных масс, так что, слегка лишь напружив воображение, можно было представить себя где-то на окраине Рима той стадии его древности, когда пресловутые рабы только лишь вынашивали проекты будущих сантехнических сооружений, призванных обеспечить приемлемые для античных времен санитарно-гигиенические нормы.