3
Когда в «КПЗ» наконец появилась Камила Павловна, Андрею было не до подробного изучения её внешности, и нюансы своего начального восприятия он попытался восстановить и проанализировать уже потом, когда она выдвинулась на авансцену сюжета, но и позже, вспоминая эту первую встречу, так и не сумел ясно осознать, какое она производит впечатление. Оно оставалось неопределённым (как, кстати, и её возраст). Сказать, что Камила Павловна понравилась Андрею, никак не получалось, хотя он допускал, что некоторым мужчинам она могла показаться привлекательной: было в ней что-то такое ядрёное, плотное, исконно бабье… Лицо её имело некий отпечаток вульгарности, но не чётко проявленный, а как бы затёртый, приглаженный и лишь изредка приобретающий большую рельефность, – возможно, тогда, когда терялся контроль над мимикой. И в этом случае в её взгляде, как бы из смущения уходящем от прямого взгляда собеседника, мелькало и пряталось нечто хищное и одновременно пугливое, что дополнялось и усиливалось голосом, в котором, даже при настойчивых усилиях разговаривать спокойно, вибрировали готовые вот-вот прорваться истерические нотки… Конечно, все эти подробности – результат более поздних наблюдений, и не только потому, что Андрей сосредоточился в первую встречу на другом, но и по той ещё причине, что, видимо, сама обстановка авторской комнаты как бы рассчитана была – малой своей кубатурой, стеклянной хрупкостью, захламлённостью, не дающими простора жестам (а они, как Андрей заметил впоследствии, отличались у Камилы Павловны резкостью и размашистостью), – на закрепощение природных свойств любого, кто в неё попадал. Но как бы там ни было, никаких броских признаков отрицательного свойства Андрей у Лошаковой не обнаружил, а потому отнёсся к ней с доверием…
Он был так далёк от внутрииздательской жизни, а его заочное уважение к тем, кто там работает, было столь непререкаемо, что даже, как говорится, в порядке бреда не мог предположить, чтобы в редакции художественной литературы нашлись люди, мало компетентные в сфере изящной словесности, поэтому ждал от прочитавшей его рассказы редактрисы если и не полного восхищения, то хотя бы признания их незаурядности. Вместо того вопрос, заданный ею после маловразумительных вступительных фраз, так его ошарашил, что Андрей не нашёлся с ответом:
– А на какую тему вы пишете?
Он замялся. Вопрос, по его понятиям, был некорректным. Потому хотя бы, что раз она прочитала его рассказы, то могла бы и сама это уяснить.
– Ну… Вообще о жизни, о взаимоотношениях людей.
Тут с её стороны последовал взгляд снисходительно-поучающий:
– Тема бывает производственная, армейская, деревенская… Вот я начала читать ваш рассказ про молодого лейтенанта, даже обрадовалась: так хорошо – армейская тема, на современном материале, это всегда нужно. А у вас пошло дальше непонятно что: ресторан, какие-то женщины лёгкого поведения… Ну зачем это!.. Что вы хотели сказать своим рассказом?
Этот вопрос и вовсе был для Андрея убийственным, – пожалуй, самый любимый из редакторских вопросов: «А что вы хотели этим сказать?..» Как будто так уж неотвратима невозможность сказать что-то попросту, напрямик, как будто обо всём можно говорить лишь обиняком, намёком, подмигом, – одним словом, – этим…
Ну правильно! Так, кажется, и посейчас в школе учат: своим произведением автор хотел сказать, показать и т. п. то-то, то-то и то-то. И как же после таких откровений даже робко предположить начинающему ещё читателю: несчастный автор – хотя б отчасти, но таки сказал именно то, что хотел; им, болезным, сказанное, то бишь написанное, и есть то самое, что он хотел сказать.
Какой схоластический вопрос! Да и так ли важно знать кому бы то ни было, что он, бедняга, хотел сказать, ежели нам так или иначе приходится иметь дело с тем, что получилось; а если б даже он и сам известил: хотел того-то и того-то, – а мы видим, что вышло нечто совсем иное, не исключено, что и противоположное, – что нам-то с этого! Не говоря уж о том, что если даже автор публично доложил о своем хотении, где гарантия, что он нас не мистифицирует, дабы наказать за праздное любопытство!..
И он ещё надеялся что-то объяснить Лошаковой!
– Понимаете… Это рассказ об одиночестве, вернее, о попытке преодолеть его и как это трудно, почти до невозможности трудно, потому что все боятся… обмануться, быть обманутыми… Понимаете – вот эгоизм – естественное человеческое свойство, но если оно становится чрезмерно развитым, до слепоты, и таким слепцом становится каждый, и тогда… угроза всеобщего ослепления… а это значит, что надо пытаться рисковать, – ты и ошибёшься, окажешься обманут, но ведь есть и другой шанс – а вдруг!.. Если поверишь ты, то поверят и тебе, даже если мала вероятность, пусть так, но всё же есть надежда, а если замкнуться, оградиться споровой оболочкой, то тогда уж точно шансов никаких: тогда никто ни в ком не обманется, но и верить станет некому и не в кого…