Андрей сделал неопределённое движение плечами. Он устал и хотел только одного: глотнуть свежего воздуха.
4
Откровенно говоря, Андрей и не ожидал иного исхода от посещения Провинциздата. Да и вообще всё им к тому моменту написанное, по его разумению, не могло быть опубликовано. Андрей со школьных лет усвоил, что писатель должен рассказывать людям «об общеинтересном» в их жизни, причём так рассказывать, чтобы побуждать к чему-то «доброму и светлому»; более того, это доброе и светлое ни в коем случае не могло быть чем-то абстрактным, а неизбежно долженствовало воплощаться в служение идеям, овладевшим народными массами в Октябре, ложиться кирпичиком в грандиозное здание народного счастья, столько десятилетий возводимое в стране. И бесспорно, то, что сочинялось Андреем, никоим образом не годилось для этой великой цели.
Впрочем, Андрей давным-давно и естественным способом – по младенческой ещё привычке отличать белое от чёрного природным устройством глаза – избавился от наивной школьной веры высокопарным лозунгам, начертанным на знамёнах общества, и прекрасно видел, что идеи провозглашаемые и жизнь реальная, живая, не то что не совпадают, но полярно удалены друг от друга и жизнь едва ли не каждого человека так или иначе, в той или иной мере, калькирует модель общественного устройства, то есть любому приходится, хотя бы в отдельных случаях, что называется, кривить душой: думая одно, произносить вслух противоположное и наоборот. И применительно к писательству эта закономерность требовала скрывать то, что думает автор, либо же постоянно дозировать искренность и лицемерие, естественность и фальшь, истинное мировоззрение и идеологические догмы. Короче говоря, чтобы написанное получило шанс на печатанье, в нём неизбежно программировалась энная доля лжи, обеспечивавшей проходимость текста. Наиболее же искусные и честные, избегая прямой лжи фигурой умолчания, подтекстом, аллюзиями и аллегориями и пробиваясь таким путем к читателю, тем не менее тоже обречены были во всеобщей лжи участвовать, пусть и непреднамеренно, ибо, принимая дозволенные условия игры, они тем самым способствовали её продолжению…
Андрей же первые свои вещи писал как тайный дневник, как письма самому себе, ни капельки не ориентируясь на то, что можно, чего нельзя, пропустят – не пропустят, одобрят – осудят. Он писал о том, что было интересно прежде всего ему самому, и даже всерьёз не задумывался, нужно ли это кому-нибудь ещё. Причём непечатность этих текстов, в его понимании, заключалась не в крамольности, политической неприемлемости, «диссидентскости», – ничего подобного там не было, лишь потому, что, по его представлениям, ничто подобное не являлось предметом искусства слова. А неприемлемым был сам дух им написанного – неангажированность, самоуглублённость, интимная искренность. Он ничего не формулировал, но само дыхание фразы, сами образы и картины, воплощённые в тексте, – так явно, хотя и не крикливо, утверждали: я не такой, я особый, я независимый, я свободен…
Так и писал Андрей, не надеясь на печатанье, и, может быть, это продолжалось бы невесть до какого времени, если б не случайная встреча с Наташей, приведшая его в Провинциздат…
Обескураженный беседой с Лошаковой, Андрей всё же задумался над её предложением подыскать ему «наставника». Быть может, и в самом деле таков сейчас путь к публикации и без помощи кого-то из «маститых» не обойтись? Но есть ли в Провинцеграде прозаики, которые смогли бы профессионально оценить его рассказы?..
5
Провинцеградская краевая писательская организация считалась (точнее, сама себя считала) одной из самых известных в стране. Важнейшим доводом в пользу такого мнения служила осенённость организации знаменем Главного Подонского Классика (сокращённо ГПК). Собственно, ГПК был на ту пору и главным из живых классиков всей державы, хотя основные творения, определившие его всемирную славу, родились на свет полвека назад и он, по сути дела, давно уже превратился в памятник самому себе. Ведущим жанром, в каком он проявлял себя в позднейшие времена, стали выступления на партийных, писательских и прочих съездах, посвящённые заботе о процветании рыбного хозяйства, чистоте революционной идеологии, воспитании юной смены и т. п. Сам ГПК, правда, регулярно уверял, что кропотливо и взыскательно ваяет в своей затворнической глуши роман о последней войне, который, как подразумевалось в подтексте, станет современной «Войной и миром» (хотя очевидцы из земляков и приближённых и даже кое-какие газеты намекали, что занятия классика сводятся главным образом к охотничьим и рыбацким утехам на фоне беспробудного пьянства), и периодически (в среднем раз в полтора десятилетия) публиковал главы из нового шедевра, которые нетерпеливые издатели, отчаявшись дождаться завершения всего эпохального труда, ежегодно тиражировали, собрав под одной обложкой.