Жизнь ГПК окружена была ореолом тайны и обросла массой легенд. Никто не знал ни его ранней биографии, ни точного возраста. Первую и самую знаменитую свою эпопею он написал чуть ли не подростком, и отсюда пророс ядовитый стебель сплетни о том, что она похищена начинающим автором у безвестного погибшего гения и коварно присвоена. Сплетня эта опровергалась многократно и убедительно, что только придавало ей живучести, и расцвела махровым, что называется, цветом в недавние совсем времена, когда ГПК, показываясь по случаю юбилеев каждые пять лет на телеэкранах, выглядел дряхлым, беспомощным и слабоумным, бормотал нечто бессвязное и производил впечатление человека явно не от мира сего. Не даря читателя вот уже с четверть столетия никакими свежими творениями, он зато постоянно давал повод для всё новых и новых слухов о своих пьяных приключениях. Одну из наиболее эффектных на сей счет новеллу стоустая молва передавала примерно так.
ГПК возвращался из европейской страны, где получил, всё за те же былые достижения, почётную международную премию. Остановившись в столичной гостинице, он, чтоб вознаградить себя за трёхдневное воздержание, нарубился до такой степени, что пересчитал носом все ступени мраморной лестницы. Благодаря уложенному на ней ковру классику удалось избежать серьёзных увечий, однако нос его потерял мало-мальскую фотогеничность, поэтому корреспонденты, мающиеся, ожидаючи, в холле, дабы запечатлеть свежеиспечённого лауреата на родной земле, так и не удостоились приёма. Помимо физической травмы и моральных мук от испорченной внешности, классика озадачивала ещё и невозможность принять по высшему разряду почётных гостей из Альбиона, именно в этот момент нагрянувших поздравить его с наградой. Это была писательская чета, лорд и леди, и предстать перед старинными да к тому же такими сановными друзьями со скособоченной физиономией было совершенно немыслимо. Те, кому по долгу службы полагалось срочно решать любые проблемы, экстренным порядком отправили ГПК в родные пределы, а чету снарядили в Провинцеград, где в тамошнем университете молниеносно организовали церемонию посвящения лорда в почётные доктора наук, занявшую, со всеми сопутствующими культурными мероприятиями, три дня. Заживление травм классика продвигалось, однако, значительно медленней, и он всё ещё не достиг привычных лицеприятных кондиций. По счастью, четвёртый день пребывания важных гостей на подонских берегах выпал на субботу – день скачек. Их спровадили на ипподром, рассчитывая, что национальный для гостей вид спорта будет воспринят ими патриотически благосклонно. Те, к удивлению хозяев, отнеслись к такой программе с недоумением: они беспокоились, что так и вовсе не останется времени для встречи с великим другом, ради которой они ведь и приехали; лорд к тому же, как выяснилось, терпеть не мог бега ни в каком виде и от воскресного посещения ипподрома отказался наотрез, так как в понедельник запланировал возвращение на родину. Ничего не оставалось организаторам, как провести намеченный визит к классику именно в воскресенье.
Корреспондентская братия уже которые сутки нудилась, в ожидании исторического события, на степном аэродроме, откуда дорога к парому, соединяющему аэродром с прославленной станицей, была заблокирована спецнарядами. Когда прибыли злополучные визитёры, вместе с ними проникнуть в усадьбу дозволено было лишь посвящённому в подоплёку происходящего тассовцу и придворному фотокору, наторённому в производстве портретов для стендов, что представляли народу просветлённые лики членов политбюро. Выездная бригада гримёров Большого театра к тому моменту искусно отреставрировала пострадавшие формы лица потерпевшего, а распорядители приёма поместили гостей, игнорируя их недоумённо-вопросительные взгляды, на противоположном от лауреата конце стола, что не помешало фотогроссмейстеру отснять необходимый материал и смонтировать его таким образом, что хозяин и высокие гости были явлены миру сидящими рядком да беседующими ладком, – естественно, о судьбах мировой литературы, дружбе двух великих народов и т. д.
Связь ГПК с Подонской писательской организацией носила не формальный (поскольку на учёте он состоял в столице, а жил хотя и на территории края, но на самом его отшибе и в Провинцеграде бывал лишь по экстраординарным случаям), а глубинный, душевный характер, именно ему принадлежало крылатое определение, занесённое на скрижали провинцеградского писательского дома: «славный подонский эскадрон». В эскадроне о ту пору служило свыше полусотни бойцов и высшими чинами числились прямые ученики ГПК, лауреаты государственных (в прошлом именных) премий Самокрутов и Калиткин. Достигши лауреатства, они, как и магистр, поселились в поместьях на берегу Подона, блюдя и здесь строгую иерархию: Самокрутов, как ближайший и любимый продолжатель дела учителя (та же молва разносила такой отзыв ГПК о нём – как-то, в минуту откровенности, по поводу очередного опуса ученика наставник высказался якобы так: «Раньше я думал, что ты просто говно, а оказывается, ты говно зелёное»; что, конечно, не мешало мэтру, проявляя необъятную широту натуры, поддерживать последователя не только морально, но и, если верить той же молве, в трудную минуту и материально), – выше по течению и чуть-чуть ближе к ГПК, а Калиткин, как лауреат всего лишь республиканской премии и позже удостоившийся высочайшего покровительства, – ниже.