Кроме собственных лауреатов, предметом особой гордости подонских мастеров пера были питомцы эскадрона, утвердившие себя на благородной столичной почве. Самыми известными из них стали поэты Дребезо и Форсонов. Первый, увы, довольно быстро зазнался, упоённый славой, и, похоже, стыдился прежних земляческих связей, что, впрочем, отчасти простительно, ибо, воспарив к горним вершинам поэзии, соотносил себя не больше не меньше как с курчавым потомком абиссинцев, чем главным образом и прославился: в его стихотворных драмах лирический герой метался в кольце дантесов, наперебой метящих прострелить его необъятное сердце. Землякам, понятно, такая оторванность от родных корней пришлась не по вкусу, и они негласно отлучили отщепенца от сонмища своих кумиров. Характерный факт: когда правление распределяло подписные издания, от дребезовского девятитомника дружно отказались не только штабисты, но и все как один рядовые эскадронцы, так что дефицитная подписка отвалилась не смевшей мечтать о таком счастье уборщице писательского дома.
Зато Форсонов, достигший неизмеримо больших высот – в поэзии (не просто лауреат, но герой соцтруда; не девяти-, а двенадцатитомное собрание творений, в том числе роман в стихах, конгениальный, по отзыву Главного Подонского Классика, «Евгению Онегину»; неофициальный титул величайшего поэта эпохи, присвоенный закадычному другу тем же ГПК); драматургии (свод пьес, сравнимый по объему с лопедевеговским, включающий знаменитую трилогию о кухарке, рулящей государством); общественном служении (редактор иллюстрированного журнала «Подсвечник», почетный председатель общества вечной дружбы с народами Евразафрики и Океании); семейной жизни (6 жён, последняя – крупнейшая в столице держательница бриллиантов), – этот по всем параметрам наивыдающийся представитель подонского племени не только сберёг в неприкосновенности кровную связь с малой родиной, где он когда-то начинал свой звёздный путь разнорабочим на строительстве Тракторного, комсомольским вожаком, другом и помощником чекистов, членом литобъединения ударников, но и оставался отцом родным для тех, кто, вослед ему, торил дорогу от станка к поэзии. Любой начинающий, коли его пролетарское происхождение не вызывало сомнений, а наипаче ежели он хоть смену отстоял на самом Тракторном (этом, по меткому выражению мэтра, «кладезе романтики»), мог рассчитывать на дружеское письмо, предисловие к первому сборнику, рекомендацию в письменский союз.
Да и вообще Форсонов держал, что называется, руку на пульсе культурной жизни Провинцеграда, ни в столице, ни на отдыхе, ни в закордонных вояжах не забывая о родном городе: позывные местного радио пиликали давней его песенкой о дубовой лавочке (поэтическая вольность, позволительная лишь мастеру: в Провинцеграде дубов не водилось – в прямом, разумеется, а не метафорическом значении этого слова); стоило здешнему драмтеатру позволить себе маленькую передышку в интерпретации кухаркиной трилогии и заменить её каким-нибудь идейно чуждым Теннесси Уильямсом, как следовал неназойливый звонок из Уагадугу в апком, и в тот же вечер отложенная постановка возобновлялась; даже захудалый подонский журнальчик не обделялся вниманием и регулярно снабжался подборками свежих стишат поэта с добродушно-снисходительным указанием редактору «справить ошибки и рифму, для чего ты тут и посажен». Ну, уж и никак не реже чем раз в год Форсонов осчастливливал подонцев личным посещением, как правило, чрезвычайно эффектным.
Если Свифт одарил своего героя прозвищем «человек-гора», то Форсонова точно характеризовало определение «человек-брюхо». Оно занимало весь фасад его двухметровой (по вертикальному срезу) фигуры: воздымаясь из собственно брюшной полости, продолжалось в области грудной клетки, нерасчленимо перетекало в шейную, а затем, слегка (совсем слегка) опадая, трансформировалось в голову с едва различимыми отверстиями рта, ноздрей и почти не приметных глаз, смахивающих на смотровые щели танка. Непонятно было, как такая глыба, такой матёрый человечище, могла нести сама себя, зато не требовало особых объяснений присутствие рядом с женой молодого амбала с двумя необъятными чемоданами – злые языки уверяли, что его функции не ограничивались поноской. Это феноменальное трио, угнездившись в гостинице, приступало к опустошению буфетов, куда срочно сбегались любопытные, чтобы не прозевать увлекательное зрелище. Весь интерес зрителей заключался не в тонкостях меню (заурядный интуристовский ширпотреб), а в масштабах поедаемого. Супруга брала, допустим, яйцо. Телохранитель-носильщик – два яйца. А человек-брюхо – девять. То же происходило с хлебом, колбасой твёрдой и мягкой, ветчиной, сосисками и т. п.: пропорция выдерживалась неизменная. Перебрав весь ассортимент, группа перемещалась в другой буфет, где всё повторялось сызнова…