С позиций высокой иерархии все остальные бойцы подонского эскадрона представляли собой просто мелкую сошку, хотя и она, естественно, с учётом большого количества членов, подразделялась на группы, группки, отдельные особи и поддавалась некоторой классификации, может быть, и недостаточно строгой с научной точки зрения. Так, если распределить эскадронцев по жанровой принадлежности, около 50 % состава выпадало на долю поэтов. Из них наиболее продвинулся: до поста заместителя Бледенки – Григорий Мокрогузенко, а так как Пётр Власович частенько лечился дачным климатом (его дача находилась ниже калиткинского поместья и, следовательно, ближе к городу), все текущие дела лежали на заме, фактически занимавшем председательский кабинет, не рискуя, впрочем, публично претендовать и на кресло. Процентов 25 составляли прозаики, среди них пара детективщиков. С драматургами было скудновато: «чистых» – всего один, которого мало кто знал в лицо, житель периферийного городка, сочинивший некогда детскую пьеску для кукольного театра, хотя, говорят, её когда-то даже передавали по Всесоюзному радио; другие по совместительству, как, например, Роальд Карченко, представлявшийся: «Поэт-песенник и автор либретт для оперетт»; нынешний редактор «Подона» Суицидов, старинный приятель ГПК, долгие годы возглавлявший краевую газету «Киянка» и на досуге сотворивший драму из колхозной жизни, не сходящую с подмостков здешних театров. Суицидов, кстати, вообще отличался ренессансной многогранностью; он, пожалуй, по тиражируемости в местном издательстве уступал лишь Бледенке и ежегодно выпуливал в свет то новеллки о пионерском детстве, то очерки на сельскохозяйственные темы, то патриотические стишата, – но официально в списках эскадрона числился драматургом. Было также два или три детских писателя; был самородок-литературовед Крийва, в прошлом редактор краевой молодёжной газеты «Большевистская дробь», сделавший головокружительную научную карьеру томом библиографических сведений о мировых публикациях ГПК, за что удостоился без защиты степени доктора филологических наук, членства в союзе писателей и был введён в личные покои классика, где, помимо обязанностей типа Эккермановых у Гёте, получил, видимо, персональное благословение на титанический труд по разоблачению клеветников. Были, наконец, в эскадроне люди, вообще непонятно каким боком к писательству притёршиеся, – вроде Скрипника, старичка, в незапамятные времена принятого в эскадрон по ходатайству великого пролетарского писателя-основоположника, который ответил некогда на письмо рабкора, тиснувшего несколько газетных очерков о светлых трудовых радостях колхозного бытия. Впоследствии рабкор накатал ещё ворох писем Учителю, каковые, вкупе с тем, первым и единственным, ответным, после отхода Величайшего в лучшие миры, издал отдельной брошюрой, с чем и вошёл навсегда в историю эскадрона… Была ещё пара-другая сатириков-миниатюристов, фольклорист-собиратель, земляк ГПК, и незаполненной графой жанров оставалась лишь критическая – критиков в эскадроне, увы, не водилось, что и служило всегдашним поводом для стенаний бойцов на сходках: дескать, как же так, крупнейшая организация, а воспеть её некому, – и они, за неимением критиков, воспевали сами себя…
Кроме жанровых, существовали и другие классификационные признаки. По социальному, скажем, происхождению: кто из комсомольских вождей, кто из партийных; кто от станка и сохи, а кто и из зоны... Наблюдалась субординация по армейскому ранжиру: капитан КГБ – отставные полковники – бывший сержант Будкин, автор мемуарной трилогии «Я и история второй мировой». Особо строго выдерживалась градация по степени близости к ГПК: а) ученики; б) лично знакомые; в) лично известные; г) прочие. Ну и, наконец, наличествовало негласное разделение по национальному признаку, которое Мокрогузенкой в узком кругу формулировалось так: «Наша организация делится на русских, евреев и военно-патриотических писателей»…
6
Итак, Андрею предлагался наставник из славного подонского эскадрона… Ему, воспитавшему себя на лучших образцах русской и европейской литературы, пойти, так сказать, в подмастерья к людям, которых он и за писателей не считал? Мог ли он отнестись к этому иначе как к шутке, причём самого дурного свойства?.. Но Лошакова, похоже, предлагала ему это всерьёз. Да он и раньше слыхивал, что поездка на поклон к Самокрутову может принести рекомендацию, с которой уж в Провинциздате да в «Подоне» его наверняка приняли бы благосклонно. А то и где-нибудь в стольном граде. Но стоило ему представить, что Самокрутов читает его рассказы, как позвоночник свела судорога брезгливого отвращения и он понял, что для него такой поступок невозможен чисто физиологически, без всяких там умозрительных доводов. А коль так, придётся обойтись без наставников. И без публикаций… Хотя…