– Я попрошу прочитать, – так выразился Цибуля, удивив Андрея тем, что собирался свою подчиненную просить…
А месяца через полтора, часов в девять утра, зазвонил телефон и властно-деловой женский голос в трубке приказал ему срочно прибыть в Провинциздат к редактору Трифотиной Неонилле Александровне.
Это был второй визит Андрея в местное издательство в качестве автора, но порог редакции детской и художественной литературы он переступил впервые. Высшая степень робости охватила его, когда он оказался в этой жреческой обители, хозяева которой обладали настолько безграничной по отношению к нему, безвестному и безымянному начинающему, властью, что один их благосклонный взгляд, доброжелательный жест, сочувственный голос производили действие живительного эликсира. Увы, такие взгляды, кивки, модуляции выпадали на его долю при посещении разных редакций в столь ничтожных дозах, что каждый подобный случай приводил Андрея в состояние, близкое к умилению: о небожители, приобщенные к высшим таинствам искусства слова, как я незаслуженно счастлив, что вы не поперли меня с порога, не завернули с полдороги, не ожгли ледяным равнодушием!..
Вперед продвигаясь нерешительным шагом (по линолеуму грязно-желтому с незамысловатым темно-коричневым орнаментом, потертым, протертым, перетертым на всех наиболее интенсивно истаптываемых участках), словно преодолевая вдвое выросшую силу тяготения, готовый по первому останавливающему знаку сникнуть, прижухнуть, отпрянуть к выходу, подобно одичавшему коту, подманиваемому добро-душным с виду незнакомцем с лакомым кусочком в руке, но одновременно с настороженностью стреляного воробья, – Андрей приблизился к правому от окна столу, за которым и восседала не ведомая ему прежде Неонилла Александровна Трифотина.
И по мере общения с ней в этот первый раз Андрей чувствовал, как его умиленность – с переходом благосклонности редактрисы от стадии к стадии – все нарастала и нарастала и к концу разговора достигла степени какой-то уже растопленности, что ли, распластанности, распростертости – нечто вроде самоощущения блина, сверхобильно искупан-ного в масле и политого густым медовым сиропом.
А между тем говорила Неонилла Александровна отрывисто, резко, едва ли не грубо, улыбалась чересчур умильно, а уж голос у нее был и вовсе малоприятный, состоящий из двух как бы, или, даже без как бы, – из двух: один, зычный, – образуемый, как у всех, натурально, голосовыми связками, а другой – утробный; и, взаимосочетаясь в разных пропорциях, они как бы составляли некий двухголосый духовой инструмент, некоторые пассажи и фиоритуры коего, даже при позитивном содержании произносимых фраз, вдруг неожиданно вызывали у собеседника резонирующую спазму в желудке, ощущение легкого поташнивания… Но тогда отнюдь не эти реакции физиологического свойства были существенными для Андрея – он на другом сосредотачивался, куда более важном: ведь как-никак она была вторым редактором в его жизни и первым в Провинцеграде, соглашавшимся печатать его рассказ.
Трифотина усадила его в стоявшее у окна мягкое кресло и завела разговор, в котором его роль ограничивалась односложными сочувственными репликами и ответами на редкие вопросы. Окно было распахнуто, шум движения заглушал слова, и Андрею приходилось, сидя в кресле, тянуться головой и всем туловищем к столу, от чего брюшной пресс был в постоянном напряжении, как при выполнении гимнастического упражнения «прямой угол», и мешал непринужденности беседы.
Суть ее сводилась к тому, что редактриса берет для сборника один рассказ Андрея – тот, что напечатан в столице («крепкий» – по ее выражению), а вот другой, неопубликованный, на который Андрей и рассчитывал, подсовывая первый в качестве рекламного приложения, по ее словам, сыроват. Тут она взглянула на него вопросительно, ожидая, возможно, несогласия, спора, но Андрей никогда не пытался спорить в такой ситуации, отшучиваясь: «Читатель всегда прав». Формула универсальная: прав и тот читатель, которому, допустим, понравилось то, что он прочитал; прав и тот, кому не понравилось. Сколько читателей – столько версий, и всякая какой-нибудь резон да содержит. Но автору самому спорить по этому поводу? Больно уж глупо – да и какие доводы, помимо самого текста, можно тут принять во внимание!?. Соглашаться же – тоже не ахти как удобно: ведь ежели ты принес, чтоб напечатали, само собой разумеется, ты считаешь, что вещь того стоит, а коль редактор полагает иначе – это еще не довод, а всего лишь мнение, к тому же не аргументированное.
Поэтому ответом на вопросительный взгляд Трифотиной стала только с натугой брюшным прессом выжатая на лицо улыбка плюс не-определенный жест, которые были, очевидно, восприняты как согласие и, надо думать, способствовали усилению ее благосклонности, достигшей высшей точки к финалу разговора.