Как раз к приходу Андрея в Провинциздат эта последняя тема, в самый пик раздувания ее напыщенными словесами, получила могучий прокол и лопнула с оглушительным треском, когда корпус-гигант, возводимый на берегу рукотворного пресного моря и сопоставимый по площади с самим морем, этот колосс, восьмое, можно сказать, чудо света, до которого куда там древнему Родосскому, – покрылся бездонными трещинами, рассекшими его на несколько составных частей, каждая из которых осела и оказалась на полпути в преисподнюю.
Прославленного начальника, возглавлявшего стройку, понятное дело, сняли и назначили заместителем министра. Но поэты подонские подрастерялись: что ж воспевать-то теперь?! И даже некоторый творческий кризис у них наметился, преодолевать который каждый взялся на свой (небывалое дело!) лад: кто бросил жену и отбыл в Новосибирск к любовнице, кто переметнулся на военно-патриотическую ниву (благо, Афганистан имелся), кто продолжил благодатную и неиссякаемую тему обличения язв.
По этой части наиболее преуспел давний Андреев знакомец Роальд Карченко. Лет пятнадцать назад, когда Андрей учился в университете, ему пришлось однажды организовывать для польской студенческой делегации встречу с местными художниками слова и ему подсунули в бюро пропаганды этого самого Роальда, о котором прежде Андрей ничего не слыхал. Это был опереточный красавец с напряженно-сосредоточенным и одновременно, увы, непроходимо тупым взглядом. Так вот этот «поэт-песенник и автор либретт для оперетт» по обличительной линии переплюнул даже самого Мокрогузенку. Тот всего-то и успел заклеймить буржуев из десятка прибрежных европейских стран, отслеженных за один-единственный круиз. А Роальд имел каких-то родственников аж в Америке и ежегодно месяца на три мотался в Штаты. Оттуда привозил кучу шмоток, а после ковал гневные вирши, пытаясь создать зловещий образ самой рабской, кровавой и растленной цитадели всех возможных пороков. Особенно возмущали лирического героя стриптизы, секс-шоу и прочие непристойные зрелища – именно их живописание отбирало самые яркие краски из поэтической палитры; казалось, они-то и были неизгладимейшим впечатлением автора – казалось, разумеется, тому, у кого хватило бы терпения разобрать мало-вразумительные и условно зарифмованные строки…
Ирина Кречетова, в отличие от других подонских поэтов, имела свою, недоступную им тему – женскую. Нет, это не означало, что она уклоняется от разработки вышеперечисленных тем, какие разрабатывались мужчинами, но главным образом писала о женщине-труженице, женщине-матери и женщине, чем-либо отличившейся в истории. Органическим продолжением материнской линии в поэзии стала для нее материнская же забота о юных подонских дарованиях, средоточием которых было возглавлявшееся ею литобъединение «Подон» при краевой писательской организации.
Вот и авторы кассеты тоже были питомцами этого объединения. Поэтому Андрей и обратился за помощью именно к Кречетовой.
В разговоре Андрей не сумел составить о ней отчетливого впечатления. Позже он разобрался: фокус тут был, пожалуй, в том, что природный ее характер не очень смышленой, но доброй и дружелюбной девочки, какой она запомнилась ему смутно в ранние детские годы, когда приходила к своей однокласснице – Андреевой старшей кузине – готовить уроки, и зубрежка Ире-школьнице давалась легко, зато, чтоб объяснить ей незамысловатую теорему из учебника Киселева, кузине иной раз битый час приходилось долбить одно и то же, и Ира огорчалась и расстраивалась, но никогда не сердилась и не злобилась; так вот этот ее характер, который для обычной женщины не создавал бы лишних затруднений, слабо стыковался, если не противоречил, с принятым ею амплуа известной поэтессы и наставницы.