А следующая книга, которую ему поручили готовить к изданию, и вовсе повергла его в уныние.
Это было сочинение Анемподиста Казорезова.
Глава четвертая. Развитие
1
Вам приходилось ждать чего-то трепетно-важного – упорно, не теряя веры, и вот уже втайне сомневаясь – а что если то, ожидаемое вами, никогда не произойдет? Может, случалось, что вы и решали: все, хватит, жизнь не кончается и не замыкается этим в круг, обойдемся и без, – и потихоньку начинали забывать, что ждали, и даже, что ждали … А потом, когда вы уже как будто и не ждете, – оно случается…
30 ноября, ровно в восемь утра, когда Андрей был уже в дверях, нос к носу его встретила почтальонша и попросила расписаться. Через год и три месяца после сдачи рукописи в центральное издательство он получил официальный ответ. Издательство соглашалось принять Андрея в число своих авторов, при условии некоторой доработки представленных текстов и добавления новых, дабы объем будущей книги стал достаточно солидным.
К ответу прилагались три рецензии. Первая, подписанная не известной Андрею фамилией, зато с добавлением титула член Союза писателей СССР (любопытную подметил он еще раньше особенность: те, чьи имена ни о чем ему не говорили, всегда опирались на такой вот костыль – единственное, вероятно, материальное подтверждение собственной значимости; те же, чьи фамилии он знал, обычно никакими костылями не пользовались), звучала несколько двусмысленно. Поначалу шли умильно-сюсюкающие фразы о «добром и светлом таланте» автора, а затем, как бы в противовес этой посылке, сообщалось, что в рукописи «явный перебор негативных сторон нашей действительности», и делался ненавязчивый, но довольно четкий вывод, что автор явно поторопился, представив «несбалансированную» рукопись столь престижному издательству, «известному своими высокими критериями».
Зато вторая рецензия звучала панегириком («талант молодого прозаика вне сомнения и, что называется, бьет в глаза…»; «рассказы свежи, разнообразны, современны…»; «настоящие художественные открытия…» и т. п.); третья же и, вероятно, решающая, хотя и в менее восторженных тонах, поддерживала вторую, и, таким образом, окончательный счет получался 2:1 в пользу автора… Кажется, гипотеза о его писательском предназначении подтверждалась, но… Но нет, Андрей понимал, что все это тоже нельзя признать за полное доказательство. Но как бы там ни было, а невероятное еще два года назад предположение, что у него выйдет книга в таком издательстве, кажется, начинало сбываться, и новость эта Андрея, что и говорить, обрадовала.
Не замечая автобусной давки и тряски и опаздывая уже минут на сорок, он возбужденно размышлял: раз такие видные критики (их имена были известны Андрею без добавления членского титула) высоко оценили его рассказы и такое знаменитое издательство готово выпустить его сборник да еще и предлагает увеличить объем, если все так здорово складывается у него в столице, то, стало быть, провинцеградские издатели, его земляки, почтут для себя за честь – ну ладно, это чересчур громко сказано, пусть так: сочтут уместным и даже резонным тоже выпустить его книжку, хотя бы небольшого объема: понятно, что местные масштабы не позволят сразу солидную. Переходя на практические рельсы, продолжал рассуждать Андрей, надо предложить часть рукописи родному, так сказать, издательству…
Андрею казалось, что он рассуждает вполне логично. Тогда он почему-то не сопоставил своих рассуждений с выношенным мнением о подонских письменниках, как о сочинителях «чего изволите», трафаретнейших и скучнейших, а коль они именно таковы, следовало бы предугадать, что рецензии, рекомендующие его как незаурядного автора, должны были скорее насторожить начальство, нежели расположить к необычному подчиненному… Но в тот момент он, эйфорически настроенный, почему-то простодушно полагал, что радость от его успеха охотно разделят коллеги… Нет, ему так и не удастся, наверно, никогда избавиться от этого бесхитростного и детского по сути представления, что все окружающие бескорыстно хотят ему добра, как и от неустранимой привычки с доверием относиться ко всем не- и малознакомым людям до тех пор, пока они не дали веских оснований к противному; и этот его наивный эгоизм, который другие многие привыкли скрывать, нередко настраивал собеседников Андрея против него. Андрей знал, что следует маскироваться напускной скромностью и смирением, но это ему редко удавалось, ибо лицедеем он был, видимо, неважным, а если удавалось, то тут, пожалуй, получалось то уничижение, что паче гордости. А между тем в такой форме поведения не было гордыни и желания подчеркнуть свое превосходство, а лишь естественное и так располагающее в других (до чего же ныне редких!) ощущение прирожденного и доброжелательного равенства между всеми людьми – равноуровневости, как определил бы это Андрей. Во всяком собеседнике, какое бы место в любой иерархии тот ни занимал, Андрей изначально видел равного себе и не сомневался во взаимной симпатии, чистосердечии, доброжелательности, наивно не беря в расчет, что тот может смотреть на эти вещи совсем иначе. И частенько случалось, что Андрей подставлялся, самораскрывался перед теми, кто не только, по определению, что называется, не мог быть ему союзником, но и изначально оказывался врагом…