Андрей попытался все-таки что-то объяснить:
– Видите ли, Анемподист Захарович, все можно, говорите вы, – это не совсем так. Да, конечно, можно ввести любой, самый невероятный допуск как условие игры, принимаемое без доказательств, хотя и в этом случае тот крайний примитив, который берете вы со своим мопедом-телевизором для путешествий во времени, мне представляется сомнительным в глазах современного подростка, но пусть, пусть мопед, допустим, что это право автора. Но дальше-то – автор должен соблюдать им самим установленные правила?.. Если уж герои ваши грохнулись со своим мопедом из поднебесья на землю, то как-то ж объяснить надо, почему они целы и невредимы остались?..
– Это же фантастика! – завопил Анемподист, щелкнув веером.
– Фантастика не означает бессмыслица, – сникшим голосом возразил Андрей, убеждаясь, что дальнейший разговор бесполезен.
– Что, Котяшов меньше вас понимает? – с многозначительным напором повысил голос Казорезов.
– Рукопись надо готовить на контрольное рецензирование в Главк, – заражаясь, видимо, Анемподистовой логикой, невпопад ответил Ан-дрей.
– Ну и посылайте, я этих рецензий не боюсь.
На том «беседа» и кончилась.
Андрей отправил рукопись в столицу, в полной уверенности, что ни один нормальный специалист не решится рекомендовать к изданию невнятную белиберду под заглавием «Ломбард-1».
5
Пока рукопись Казорезова анализировалась в высоких инстанциях, а Андреева исследовалась тараканами в лошаковском шкафу, отношения Андрея с заведующей постепенно портились и становились все напряженнее. Первая стычка вышла из-за книжицы молодого прозаика Корзинкина. Книжица состояла из армейской повестушки, уже печатавшейся и в журнале и в прошлогоднем коллективном сборнике, и нескольких рассказиков лирического свойства. Так как основная часть будущей книжки уже была отредактирована, Андрей решил не утруждать себя дальнейшим вмешательством в текст: стилистически все выглядело гладенько, к тому же и Дед покровительствовал автору, да и не хотелось собрату-начинающему вставлять палки в колеса – рукопись и до Андрея лет пять мурыжили в редакции. Однако Лошакова почему-то возмутилась и потребовала кропотливой работы с автором.
Андрея ее требование удивило несказанно: дело в том, что редактором коллективного сборника, в котором год назад печаталась повесть, была она сама, и значит, Андрей должен был «улучшать» тот самый текст, который одобрила и подписала в печать его начальница. «Типичный образец женской логики», – подумал Андрей и заметил вслух, что довольно странно с ее стороны добиваться от него, чтобы он «работал» с автором над текстом, который совсем недавно вышел в свет с фамилией Лошаковой в выходных сведениях. Камила Павловна, однако, не усмотрела никакого противоречия в своем поведении. Оказывается, коллективный сборник составляла и готовила к изданию Неонилла Александровна, а поскольку какими-то там инструкциями запрещалось составителю быть одновременно и редактором, в выходных сведениях фигурировала в качестве редактора Лошакова, хотя фактически редактировала сборник Трифотина, а она, как все знают, человек недостаточно добросовестный. «Еще более странно, – подумал Андрей, – коли это так, как она говорит, – кто же ей мешал еще год назад заставить Неониллу Александровну сделать то, что положено, по мнению Камилы Павловны, и почему теперь это должен делать он?»
В возникшем споре они так и не пришли к компромиссу: Андрей наотрез отказался выполнить лошаковские требования (весьма, надо сказать, нелепые), и тогда она сама вступила в переговоры с автором. Тот безропотно выполнил все ее указания, видимо, на личном опыте зная, что так спокойнее и надежнее.
Еще на несколько градусов прохладнее стали отношения Андрея с Лошаковой, когда он, озадаченный тем, что его рукопись второй месяц маринуется в шкафу, самостоятельно занялся подыскиванием рецензентов. Первый, к кому он обратился, был Мурый – один из немногих известных довольно широко авторов «среднего» поколения. Мурый специализировался на детективах, но не развлекательных, что не поощрялось, а упирающихся в так называемую нравственную проблематику. Что это такое, толком никто не знал, практически же задача ставилась так: разоблачение преступника следовало провести не просто как разрешение занимательной головоломки, в духе всяких там Агат, а непременно с воспитательными целями, чтобы еще раз подтвердить, что убивать, красть, быть жадным, завистливым и т. п. нехорошо. То есть все, что в свое время писал Пушкин о Булгарине, в полной мере применимо было к сочинениям детективщиков этого направления, равно как и знаменитая чеховская фраза о конокрадах. Разумеется, такой подход к разработке сюжета вел к утрате занимательности, но для издателей и тех, кто их курировал, воспитательная сторона была несравненно важнее, поэтому Мурый постоянно и похвально отмечался соответствующей критикой, преуспевал выше среднего – один из его романов даже экранизировался в столице. На вкус Андрея, Мурый писал скучновато и тускло, но сам производил благоприятное впечатление интеллигентным видом и манерами (благообразие, степенность, рассудительность, благородная седина в длинных кудрях, широких бакенбардах и плотной бороде).