Романы его, при всей стереотипности ситуаций и персонажей, не несли печати явной конъюнктурности, а за выдуманными коллизиями просвечивали, хотя и не очень отчетливо, фрагменты реальной жизни – так что на фоне общей массы бойцов пресловутого эскадрона Мурый стоял несколько особняком, поэтому Андрею казалось, что ему он мог бы без внутреннего сопротивления доверить свою рукопись, если тот согласится взять ее на рецензию.
Мурый отнесся к Андреевой просьбе благосклонно, но когда Андрей рассказал об этом Лошаковой, новость почему-то вызвала ее недовольство, впрочем, пока не слишком явное, потому что она все-таки дала рукопись Мурому, хотя и проворчала что-то себе под нос.
6
Несмотря на продолжающееся похолодание в отношениях Андрея с Лошаковой, все же атмосфера Провинциздата пока не очень его подавляла. Работа эта была ему внове, рабочий режим его, отвыкшего от строгого распорядка дня, дисциплинировал, к тому же после года слу-чайных заработков он имел хоть и мизерную, но постоянную зарплату (как-то после аванса он в шутку сказал Трифотиной: «Давно я такой суммы в руках не держал».); кроме того его интриговала сама непривычная обстановка внутрииздательской жизни. Он чувствовал себя инородным телом в давно сложившемся коллективе, где, видимо, существовали старые взаимные симпатии и антипатии, неизвестно (для него) чем вызванные, скрытое взаимодействие магнитных полей, сил притяжения и отталкивания, – но сам он никак не ощущал их влияния, чувствовал собственную маргинальность и находился до поры до времени в положении стороннего наблюдателя.
В целом же обстановка в Провинциздате отдавала чопорностью и зажатостью: ни улыбок, ни открытых разговоров – какое-то пугливое перешушукивание, иронические реплики вполголоса с непонятным Андрею подтекстом, намекающие на скрытую враждебность между отдельными сотрудниками, причем по адресу Лошаковой со стороны большинства чуть ли не подобострастие.
И хотя пока Андрей находился вне сферы внутренних взаимосвязей коллектива, мало-помалу эта инфраструктура косвенно начала задевать и его. Уже с первых дней каждая из редакционных дам старалась настроить его против другой. Иногда он заставал их в разгаре бурного спора, который с его появлением стихал, но неостывшие эмоции читались в выражении лиц: обе красные, с блестящими глазами; Лошакова – с всклоченным начесом, Трифотина – сопящая, как бегемот. Тишайший Туляковшин, образец деликатности, однажды в присутствии Андрея вдруг разразился перед Лошаковой каким-то обиженно-взвинченным монологом, суть которого сводилась к тому, что да, организаторские способности не самая сильная его сторона, он это знает, поэтому и не надо поручать ему ничего в этом роде, а использовать те его профессиональные качества, в которых он силен. Однако его вспышка произвела на Андрея впечатление «бунта на коленях», потому что, выпустив пар, он обреченно занялся именно тем, от чего пытался отказаться… Трифотина явно пыталась привить Андрею неприязнь к Монаховой. Неожиданно возник у него мини-конфликт со старшим корректором Сырневой – женщиной истеричной, дерганой, крикливой. И повод-то был забавный: в одной из корректур он исправил ошибку в отчестве вождя мирового пролетариата – почему-то оно в творительном падеже писалось через «е»: Ильичем, хотя по общему правилу полагалось «о». Сырнева пылко убеждала Андрея, что это особое слово, не подчиняющееся общему правилу. И в самом деле – он не обращал раньше внимания – во всех книжках и брошюрах, которые она высыпала ему на стол в доказательство своей правоты, стояло «е» вместо положенного «о». Но ни в одном из справочников о таком исключении из правил не говорилось. Поразмыслив, Андрей предположил, что, видимо, при жизни вождя были одни орфографические нормы, потом они изменились, но покуситься на великое имя никто без высочайших указаний не посмел – так и повелось с тех пор по инерции. Но раз нет официальных данных об исключении, значит, нет и оснований нарушать правило. Так Андрей и сказал Сырневой, и она подчинилась, но с видом оскорбленным и обиженным. Андрей с изумлением догадался, что нажил себе неприятеля… Более или менее раскованно он чувство-вал себя только в «курительном салоне» художников, где стал регулярно бывать после разгрузочной вылазки с Месропом на ипподром, – там можно было часами точить лясы на любые темы, а обеденный перерыв скоротать за шахматами. А вскоре Андрей стал участником и первого неформального мероприятия.