7
Это был юбилей Шрайбера, заведующего редакцией производственной и сельскохозяйственной литературы.
В директорском кабинете накрыли столы, юбиляра облобызал сам шеф, он же произнес первый тост, а дальше понеслась лихая пьянка. Что мужчины, что женщины опрокидывали стаканы с «беленькой» вполне профессионально, и видно было, что такие застолья здесь не в новинку.
Андрей попал за стол по соседству с Неониллой Александровной; после ипподрома его одолел свирепый насморк, и он вынужден был поминутно прятать нос в платок, что у его соседки вызывало брезгливое подергивание; напротив Андрея поместился Цибуля, каменное обычно лицо его после двух тостов размякло и оживилось, глаза заблестели и язык задвигался. Андрей, воспользовавшись благоприятным моментом, спросил, как он относится к рукописи друга-поэта, на которую недавно, неожиданно для себя, случайно наткнулся в редакционных завалах, на что главный редактор, загадочно закатив глаза, произнес:
– Хм, мое отношение… Я вам могу сказать, какое мое отношение, но оно к делу не относится.
Андрей не понял, и тогда Цибуля, доверительно склонившись над столом, пояснил:
– Мое отношение, что это талантливые стихи, но издавать мы их не будем, – и от дальнейших объяснений отказался.
Потом Лошакова на пару с Монаховой басовым дуэтом затянули:
Ой, мороз-мороз, не морозь меня… –
и остальная публика вразнобой подхватила. Дирижировавшая хором Лошакова и Андрея дружелюбно-приглашающим жестом пыталась подключить к своей капелле, но он не решился присоединиться. Тема песни, конечно, была актуальной: отопление до сих пор не запустили, и зябковато ему было, хоть и сидел он в своей польской верхней курточке, купленной еще в Кривулинске, – голубой на белой подкладке и с таким же капюшоном, – но уж больно донимал его насморк – тут не до пения…
8
Мурый довольно скоро принес одобрительную рецензию, и Андрей утвердился в своем благоприятном о нем мнении. Правда, два рассказа из пяти он забраковал, но остальные оценил высоко – отпустил даже неожиданного свойства комплимент: Андрей Амарин умеет интересно писать о хороших людях. Были и кой-какие замечания, но итоговый вывод однозначно рекомендовал книжку издать. Лошакова, прочтя рецензию, неопределенно хмыкнула и опять затулила алую папку с рукописью в переполненный свой шкаф.
Трифотина в ту пору пыхтела над объемистой корректурой биобиблиографического справочника «Писатели Подона», и ее стол осаждали герои этой книги, дотошно контролируя каждую строку. Каждый чем-либо оставался недоволен: у одного неверно указана дата вступления в пионеры, у другого не упомянута хвалебная рецензия в районной газете, у третьего – вообще безобразие! – отчество искажено… Редакция превратилась в проходной двор, Трифотина изнемогала и злилась, и когда однажды Мокрогузенко, пролистав пухлейшую верстку, посочувствовал редактрисе:
– Да, Неонилла Александровна, у вас целая куча на столе… – та в сердцах высказалась:
– Вот именно! Писатели Подона – это большая-большая куча… – и сделала многозначительную паузу.
В числе посетителей Трифотиной возник Мартын Бекасов.
Бекасов был enfant terrible подонского эскадрона. Незаурядно талантливый прозаик из среднего поколения, один из редких подонцев, более или менее регулярно издававшийся в столице, он славился своими пьяными загулами и амурными похождениями. Усатый красавец с необузданным темпераментом, с повадками удалого жеребца, рвущего любые поводья, ежели душа воли требовала, он в юности схлопотал срок за грабеж (впоследствии, правда, утверждал, что его незаконно репрессировали), затем был изгнан за хулиганство из пединститута, успев к тому времени опубликовать в столичных журналах несколько стихотворных подборок, вызвавших пылкое одобрение Самокрутова и Калиткина (он, по случайному стечению обстоятельств, и жил-то на хуторе как раз между поместьями одного и другого). Помотавшись с выступлениями по стране, издал стихотворный сборник в столице, после чего был на ура принят в Провинцеграде (с подачи тех же старших товарищей) и стал чуть ли не самым молодым бойцом эскадрона.