Бекасова за глаза все осуждали, ахали и охали от ужаса, сплетничая о его подвигах, но в личном общении держались заискивающе, отдавая дань как неудержимому напору темперамента, так и продвинутости на пути в будущие подонские классики. Короче, фигура была колоритная, живая и не поддающаяся однозначной оценке.
Бекасов, как и Казорезов, готовился выпустить юбилейную (к пятидесятилетию) книгу в Провинциздате, и редактировать ее поручили Андрею. До того он только понаслышке составил мнение об этом человеке и всерьез его не воспринимал, но знакомство с рукописью Андрея несколько озадачило. Это была проза, написанная неподдельным талантом, но в то же время запрограммированность, предопределен-ность ответа в задачах, которые ставил автор, очень ему вредили. Фактура, жизненный материал светились и искрились красками живой жизни, а привнесенная схема «того, что хотел сказать автор своим произведением», нет, не сводила, конечно, к нулю авторские усилия, но как бы заключала вольное слово за тюремную решетку. Написанное Бекасовым было и хорошо и плохо одновременно. Однако ж, бесспорно, наконец-то Андрею досталась для работы настоящая проза.
Бекасов ворвался в затхлость редакции степным бесшабашным ветром.
– Смотрите, кто к вам пришел! – хрипло заорал он еще из-за порога, распахнуто улыбаясь, с шумом врываясь в комнату. С чмоканьем перецеловал ручки дамам, упал в кресло у окна и с хохотом принялся выдавать свежие столичные сплетни. В его присутствии все поневоле заражались его настроением и тоже начинали улыбаться – бекасовская энергия безотчетно воспринималась другими и настраивала их на его, бекасовскую, волну.
При всей настороженности Андрей тоже не мог не поддаться его обаянию, хотя доля скепсиса по отношению к Бекасову все же сохранялась.
После одного из бекасовских визитов Камила Павловна вышла с ним в коридор, вскоре вернулась, вынула что-то из своего шкафа и, прикрывая от Андрея, вынесла из редакции. Андрей все же успел засечь алый промельк и понял, что его рукопись отдали на рецензию Бекасову. Андрей слегка встревожился. Нет, он не боялся, что Бекасов отвергнет его прозу, тем паче что сверху в папке лежали две одобрительные столичные рецензии плюс муровская, но его насторожила явная конспирация Лошаковой. К чему бы это?..
Бекасов уже вторую неделю обитал в апкомовской больнице – печень у него барахлила. Видно, никаких интересных занятий у него там не нашлось, поэтому рецензию он накатал молниеносно и уже через три дня вернул Андрееву рукопись Лошаковой. Все это происходило на глазах Андрея, но Лошакова, вероятно, не подозревала, что он в курсе происходящего, и не скрывала своих эмоций. Бекасовым она явно осталась недовольна, но подробностей Андрей не узнал, так как на переговоры она увела его в коридор. Оттуда два раза пробубнил возмущенный бас – и Лошакова вернулась, но уже без злосчастной папки. Похоже, что переделывать заставила, предположил Андрей – и попал в точку: через пять минут раздраженный Бекасов снова вломился в редакцию, ляпнул Андрееву рукопись на лошаковский стол и капризно-угрожающе заявил:
– Ничего исправлять не буду! Как думал, так и написал. Все тут правильно!
Несколько дней Андрей не решался попросить у Лошаковой бекасовскую рецензию, потом все же набрался духу. Камила Павловна с большой неохотой, через силу, будто тяжелый кирпич из стены выворачивая, пихнула алую папку в руки Андрею.
9
Критическое сочинение Бекасова Андрея и восхитило, и рассмешило. Восхитило тем, что Бекасов зацепил и акцентировал самое ценимое Андреем в прозе вообще и в собственной, естественно, тоже. «Андрей Амарин имя для меня не знакомое, и взялся за чтение я с некоторым недоверием, – так начиналась рецензия, – но уже первые страницы настолько захватили меня, что я прочитал все на одном дыхании и подивился: откуда у автора такое знание деталей деревенского быта, жизни моряков торгового флота, подробностей мелкого бизнеса портовых фарцовщиков; откуда такая точность в лепке персонажей, умение одной фразой создать зримую картину; откуда, наконец, тайна сюжетного напряжения в самой незамысловатой житейской истории?..» Да, Бекасов выделил наисущественнейшее для Андрея, потому что для него, как читателя и прозаика, главным в литературном произведении была не мысль, не идея, не концепция с тенденцией, не сюжет даже, – которые могли наличествовать, а могли и отсутствовать, – главным была возможность жить той жизнью, которую порождает автор, стать частичкой созданного им мира… Из всех читательских отзывов больше всего Андрея трогали те, где читатель доверительно признавался: когда я читал, мне казалось, что это со мной происходит… Андрей знал, что такую прозу некоторые критики высокомерно обзывают «жизнеподобной», – сам же он считал ее жизне- (жизни!) равной.