А рассмешила Андрея хлестаковская непринужденность, совершенно дилетантского свойства, с какой Бекасов сравнивал его персонажей не больше не меньше как с Фаустом, Фальстафом, Фигаро (на «Ф», что ли, заело у него пластинку?), при этом почему-то противопоставляя их героям Достоевского, Толстого и Тургенева. А заканчивалось это забавное противопоставление школьной банальщиной: пожеланием автору «не просто нарисовать образ, а дать его в развитии». Но как бы там ни было, Бекасов написал явно не то, что хотелось бы прочитать Лошаковой. И хотя следы ее установок кое-где просматривались – в том же требовании «развития образа», – вывод звучал вполне определенно: издать книгу нужно и даже большим объемом, нежели представил автор.
Итак, Бекасов не подкачал, а двух одобрительных рецензий, по редакционным правилам, вполне хватало для того, чтобы включить рукопись в издательский план. Однако и после бекасовской рецензии алая папка вновь была на неведомый срок заточена в лошаковском шкафу. Что ж, – может, так и полагается? Надо подождать – ведь ясно, что теперь дело на мази. Ну, некогда сейчас Лошаковой стряпать редзаключение – через месяц-другой все равно никуда она не денется: нормативный срок оценки рукописи три месяца. И Андрей успокоился.
10
С каждым днем Андрей все глубже вникал в издательскую жизнь, и многое в ней виделось ему очень и очень странным. Взять хотя бы такое ежеквартальное мероприятие, как День качества.
Всех собирали в директорском кабинете (единственном более или менее просторном издательском помещении), и заведующие редакциями докладывали о своих трудах за квартал, которые для наглядности выставлялись на стенде. Что то были за книги! Массово-политическая редакция который год корпела над многотомным талмудом «Подон на пути к развитому социализму». Монахова с гордостью продемонстрировала очередной том в красном с золотым тиснением переплете и посетовала лишь на то, что форзац получился недостаточно ярким, адресуя свои претензии редакции художественного оформления. Подчиненный Монаховой Цветиков похвастался новым сборником воспоминаний о легендарном маршале-коннике (из серии «Были и мы рысаками»), пожаловался на неудачную обложку и, слегка кольнув редакцию художественного оформления, обрушился на злокозненного Рейгана, готовящего новую мировую бойню, чему, как понял Андрей, и должна воспрепятствовать свежеиспеченная военно-патриотическая книга. Цветиков, кстати, ненавидел американского президента лютой ненавистью и на любом собрании, беря слово, по-катоновски сводил свое выступление к обличению «отъявленного мракобеса».
Шрайбер представил собранию фолиант «Применение веточного корма в коневодстве» и пожурил оформителей за размытость фотографий.
Больше всех книг выпустила редакция детской и художественной литературы: три сборника подонских поэтов, монографию Бельишкина о творчестве Индюкова под названием «Партийная стойкость» и последнюю повесть Самокрутова, действие которой происходит в болгарском санатории, где восстанавливающий здоровье после операции герой-писатель (alter ego автора) проводит время в дискуссиях с американским советологом о преимуществах социалистического строя.
По поводу чуть ли не каждой книжки Лошакова, как и все выступившие раньше, тоже высказывала недовольство художникам, но никто ни ползвука не проронил о содержании выпущенных книг – можно было предположить, что каждая была бы совершенством, если б не погрешности в оформлении.
Затем, как бы обобщая сказанное до него, выступил главный редактор Цибуля. Говорил он обстоятельно, размеренно, складно, Андрей слушал его внимательно, но в результате поймал себя на ощущении, что ничего не может понять. Парадокс Цибулиной речи заключался в том, что каждая фраза в отдельности казалась вполне осмысленной, две стоящие рядом выглядели логически взаимосвязанными, а все выступление в целом воспринималось как совершеннейшая белиберда.
Подвел итог директор, заявив, что, по его мнению, все новые книги найдут своего читателя.