И все же несомненная талантливость безалаберного автора заставляла смириться с его неряшливостью, и Андрей, преодолев досаду, скомпоновал из этой аморфной массы неплохую книгу.
И вот теперь предстояло убедить Бекасова избавить ее от явного балласта.
Вопреки ожиданиям, Бекасов оказался несравненно покладистее Казорезова. Он сразу согласился убрать очерки о передовиках, кое-какие «мемуары» и даже «своего Пушкина». Тогда Андрей, не ожидавший столь легкого успеха, решил закрепить его, убедив автора выкинуть из будущей книги и два «юбилейных» очерка – о Самокрутове и Калиткине.
– Знаете, Мартын Николаевич, на мой вкус, прозаик Бекасов пишет значительно лучше Самокрутова и Калиткина.
– Я тоже так считаю, – с важностью и без тени смущения принял лестное заявление Андрея Бекасов.
– Ну вот, – взял быка за рога Андрей, – и поэтому мне было немножко странно читать ваши славословия в их адрес. Ведь, представьте, вашу книжку откроет кто-нибудь лет через пятьдесят. Кто такой Бекасов, ему понятно, а вот почему он поет дифирамбы каким-то давно забытым творцам – это ему трудновато будет понять. Как вы считаете?
– Может, ты и прав, – глубокомысленно изрек Бекасов и пообещал подумать над предложением Андрея.
В общем, разговор завершился к взаимному удовольствию, и Андрей с облегчением понял, что особых проблем с бекасовской книжкой возникнуть не должно.
Вторая работенка выпала попротивней – очередная кассета молодых дарований. «Да что у них здесь – питомник какой, что ли?» – тоскливо подумал Андрей. Видимо, в его невольной гримасе Лошакова углядела перспективу нежелательной дискуссии и решила подсластить пилюлю:
– Мы с вами, Андрей Леонидович, вместе будем работать: двух поэтов я возьму, двух – вы.
Куда тут было деваться!
Одним оказался преуспевающий уроженец подонского хутора, ставший столичным жителем, – тот самый любимый ученик Егора Александровича, что при личной встрече простодушно объяснит Андрею способ сделать карьеру в поэзии. Вторым – некий Виктор Жмудель, бывший комсомольский секретарь Подонска. Оба не первый год обивали издательские пороги, обросли кучей рецензий и рекомендаций – в том числе главковских. Андрей понял, что у него не будет веских оснований «завернуть» этих поэтов и придется так или иначе выпускать их в свет.
Относительно Жмуделя, однако, Лошакова высказалась как-то с намеком. Он, по ее словам, года три назад уже предлагал рукопись издательству, но с ее редакторскими замечаниями не согласился и забрал свои стихи.
– Так что вы с ним построже, Андрей Леонидович, – закончила она.
Прочитав рукопись, Андрей отметил, что, пожалуй, впервые пожелание Лошаковой совпало с его собственным ощущением. Конечно, у него не было возможности задробить всю рукопись, так как в главковской рецензии были названы десятка полтора стихотворений как основа будущей книжки. Но можно было по крайней мере ими и ограничить объем, сэкономив хоть клочок бумаги…
18
Бекасов так и не выполнил своего обещания подумать над тем, чтобы убрать из будущей книги панегирические очерки о «старших товарищах». Более того – он вообще перестал появляться в редакции. А Лошакова к тому же, – заметив, что Андрей чаще корпит над бекасовской «окрошкой», чем над поэтическим «несъедобьем», – как-то вскользь обронила, что с «Колобродью» торопиться не стоит, до юби-лея еще далеко, а вот на кассету надо приналечь. Такая установка пока-залась Андрею странноватой. Бекасов воспринимался всеми как кандидат в подонские классики, прежние его книжки шли на сплошной зеленый, а уж юбилейную, казалось бы, тем паче надо выпекать в форсированном режиме... Лошакова, когда поручала Андрею вести рукопись, еще съехидничала в том духе, что неужели ж редактор и здесь найдет к чему придраться. А уж с автором у нее прослеживались особо доверительные отношения, панибратского, можно сказать, свойства. Не бекасовская ли рецензия повлияла на отношение к нему заведующей?