Самокрутов отрекомендовал присутствующим молодого прозаика, расставил вехи его биографии: детдомовское детство, работа на строительстве нового города Степноводска; отметил глубокое знание жизни рабочего класса, похвалил первый роман (этот самый «Зацветающий луг»), а также сборник рассказов о строителях, ну, и в заключение предложил принять товарища Казорезова в члены союза и выразил, как водится, надежду, что новый боец «вольётся в стройные ряды нашего славного подонского боевого эскадрона». Писатели дружно проголосовали, публика вежливо похлопала, сам Анемподист (он же Афанасий) заверил, что оправдает, и на десять лет исчез из поля зрения Андрея.
4
Третий исток… Но можно ли уравнять его с другими, чисто внешними, лежащими на поверхности?.. Он-то, без сомнения, и был главным, глубинным; в нём, именно в нём накапливалась биоэнергетика будущего сюжета, как, впрочем, и неисчислимого множества других, о которых не сейчас речь… Этот исток сюжета крылся в том, что Андрей родился писателем.
Да-да, конечно: это всего лишь гипотеза. И она не приходила ему в голову до зрелого довольно-таки возраста. Более того – даже тогда, когда он вроде бы и стал уже писателем – ну там, одна, две, три публикации в центральной, заметьте, печати, некоторый даже резонанс, и сверх того лестные отзывы тех авторитетов, чьим мнением он дорожил, – даже и тогда Андрей чаще сомневался в этой гипотезе, чем осмеливался поверить в неё. И тем не менее она существовала и иногда, в редкие минуты, казалась не совсем беспочвенной.
Что всё-таки порой убеждало его, так это моменты, когда память высвечивала в прошлом непотускневшие кадры…
Вот один из начальных – ничем не примечательный, не меченный никакой зазубриной, за которую можно бы зацепиться, чтобы объяснить, почему именно этот, а не другой, сотый, девятьсот девяносто девятый, тысяча первый: пустырь за старым домом – заросший бурьяном квадрат, где цвёл когда-то летний сад – рифма в прозе почти извращение хотя кто знает вот же Набоков а вслед за ним и Василь Палыч и Окуджава, но не стоит сбивать с резкости объектив, а летний сад таки был когда-то (как и зимний, разумеется, – потому и стали так называть различения ради), история с преданием в этом сходятся, и гудели там гости кафешантана «Марс», «где ждёт вас нега юга», как гласила (только так – что ещё она могла делать в чеховско-купринские времена!) пылкая реклама, но это опять заскок в совсем уж посторонний сюжет, ибо к временам Андреева детства только и осталось от «неги юга», что упомянутый пустырь – «пустышка», как говорят во дворе, она же «марсик», как с фамильярной ласковостью называет её полу-, на три четверти и совсем блатная молодёжь с ближних улиц, но её, молодёжи, вечерняя, под патефон с динамиком плавно соскальзывающая в ночную бесшабашная житуха Андрею известна лишь понаслышке; ему и его товарищам пустышка принадлежит днём – им да ещё старушкам, выгуливающим коз на жирной лебеде, – и вот в этот врубленный в память день Андрей без особой цели бредёт через пустышку, приближается к трухлявому пыльно-серому забору, отделяющему пустырь от двора, и ровным счётом ничего необычно-особенного в тот момент, ни тем более тайного знака, указующего на избранность именно этого мига, всё сверхобыденно до скуки; итак, пяток шагов до забора, и мажущаяся зелёной пыльцой нагретая лебеда по пояс – август – уже по второму разу облазит перезагорелая кожа, и всё так же – как вчера, и час, и минуту назад – свисает к забору полусорванный кусок толя с крыши полковничьего сарая, и на его загибающийся наждачный краешек с чёрной кляксой глянцево посверкивающей смолы целит посадку синебрюхий «зинчик» – маленькая местная стрекозка, каких десятки кругом, и значит, тоже ничем не примечательная, и вдруг Андрей словно спотыкается на ровном совершенно месте и с внезапно замершим сердцем ощущает – ещё не сознавая, не формулируя – текучесть и невозвратимость этого мига и себя в нём отдельно… Точнее, он схватывает всё окружающее: знойный дрожащий наплыв над пустырём, чёрные стены ещё не восстановленной школы с ослепляющим предзакатным небом над ними, сигналы грузовиков и скрежещущий грохот самокатов – отечественных прообразов будущих скейтбордов (тарная дощечка на двух подшипниках-колёсиках с опорной передней планкой на манер узкого велосипедного руля), и даже – пардон-пардон! – временами набегающую вонь от дохлой кошки, гниющей в боковой канаве, – он схватывает весь объём окружающего пространства и себя как часть его, одновременно оставаясь сторонним наблюдателем, но не самовластно-независимым, а как бы служащим рецептором неведомого надмирного органа, призванного запомнить, осмыслить и спасти от исчезновения образ именно этого мига так же, как и всех иных…