Нет, всё же это ощущение так никогда и не поддалось чёткому словесному определению, как ни бился Андрей, пытаясь его сформулировать. Сколько ему было в тот день?.. Лет пять? Шесть? А ещё примерно через тридцать разговорились с другом-критиком о составляющих дара прозаика, сошлись на том, что обязательны владение языком, воображение и память, но память не «в общем», а детальная, подробная, в красках и запахах, и после этого разговора Андрей неожиданно понял, как надо назвать то давнее детское ощущение, впервые испытанное на пустыре: это был переход, трансформация, перетекание настоящего в прошлое, но так сказать мало, одновременно – и в этом, видимо, суть – это чувство своей способности когда угодно в обозримом, а может быть, и в необозримом будущем настоящее, ставшее прошлым, – восстановить, воссоздать, оживить. Да, пожалуй, именно в тот миг детского прозрения Андрей впервые, ещё не осознанно, открыл в себе чувство живого прошлого и ощутил потребность каждое сегодня сопрягать со всеми вчера и направлять в завтра…
5
В пятнадцать лет Андрей ни о чем подобном ещё не размышлял, но именно в этом возрасте он решил стать писателем. Осуществилось решение необычайно легко. Прежде всего он составил план своей литературной работы, куда включил сочинение рассказа, повести и путевого дневника. Рассказ он написал сразу же, затратив на него около часа, и в тот же день отослал его в свой любимый молодёжный журнал. Рассказ правильнее было бы назвать рассказиком – он занял три с половиной написанных от руки страницы школьной тетради в клеточку. Речь там шла о сердитом старике, которого все во дворе боялись. Он посадил тополь, растил его, поливал, а потом во двор пришли рабочие проводить газ, ободрали на тополе кору, он засох, а старик после этого с горя умер. Самым невероятным оказалось то, что всего через несколько месяцев рассказик напечатали. Невероятным с позиций, понятное дело, уже опытного начинающего автора, тогда же Андрей воспринял публикацию как факт сам собою разумеющийся. Удивило его лишь то, что его сочиненьице странным образом изменилось. Во-первых, сердитый старик превратился в доброго, во-вторых, умер он не от горя, а от старости, оставив людям тополь в память о себе, наконец уточнялось, что сгубил дерево один из газовщиков, нехороший, а все остальные, хорошие, его за это осудили, тот раскаялся и пообещал по весне посадить взамен целых три.
Андрея такая метаморфоза несколько смутила. Он понял, что ему явно не хватило мастерства: ведь в авторском варианте всё было как в жизни, а в редакции сделали с рассказом то, что должен был сделать он сам, если бы был настоящим художником – не зря же и в школе учили: писатель изображает типическое, а не случайное, делает художественные обобщения, а этого-то он, получается, и не умеет. Так что первая публикация принесла ему не радость, а сомнения и неуверенность в своих силах.
Повесть к тому времени, впрочем, тоже была готова. Обычная школьная повесть, весьма популярный в ту пору жанр в молодёжных журналах; на вкус Андрея, она была вполне на уровне тех, что тогда печатались. Однако ему вернули её с разгромнейшей рецензией, автор которой, ссылаясь на Пушкина, предрекал Андрею, что на воспоминаниях об ушедшей юности тот далеко не уедет. Кроме того, рецензент настоятельно советовал автору «окунуться в трудовые будни советской молодёжи, возводящей крупнейшую в мире ГЭС, и обрести рабочую биографию на стройках Сибири».
Рецензия эта Андрея не столько огорчила, сколько озадачила. Конечно, немного обидно было узнать, что к его неполным шестнадцати юность, оказывается, по нынешним понятиям считается «ушедшей» – он-то по провинциальной наивности надеялся, что она протянется хотя бы лет до девятнадцати, но это не такое уж важное замечание, а вот второе – насчёт рабочей биографии – выглядело более серьёзным. Не то чтобы у Андрея её совсем не было, да профессии всё какие-то несолидные.