2
А началось-то все — подумать только — с пустяка. Вам оттопырили десяток сантиметров радужных шенгенских денег — немедленно летите в населенный озорными грешниками город, снимаете аэроклуб, сажаете на каждую из четырех стрекоз по исполнителю, встаете за пульт и даете отмашку демиуржьей десницей.
Вспороли тишину, как брюхо, бросили на голубую сковородку неба дымящиеся потроха. Пилоты и виолончельщики, смычки и геликоптеры взмывают в унисон — не то мощнейший акустический удар, пришедший из подземной глубины, толкает ввысь и на дыбы машины, не то рокочущие вертолеты гонят перед собой ударную волну ликующих тритонов. Лопасти хлопают, стрекозы на бреющем мчат вдоль реки. Под ними проплывают: зелено-черные квадраты безукоризненно возделанных полей, капустные соцветия лесов, серебряно-стерильные цеха и циклопические бочки транснациональных пивоваренных монстров. Дома, соборы, колокольни, ратуши открываются сверху черепичными крышами и иглами шпилей, преображенные донельзя взглядом со стрекозиного полета.
Месит воздух моя скуадра адзурра, поднимается и опускается мерным рокотом по звездной партитуре. Торжествующая вертикаль стоит в ушах и солнечном сплетении — восторг переполняет, распирает, простор, глотаемый взахлеб, как в детстве на победный звонко-синий Первомай… ну, пожалуйста, дяденька, ну, еще этих ноющих струнных, проникающих кости и грудь, рева мощных движков, ощущения господства в одомашненном космосе, ну, пожалуйста, стрельнем! И фасеточный глаз насекомого и таким же макаром устроенный слух нужен публике, чтобы свести картинку на экранах с вольным холодом звучания воедино, полноразмерно охватить вступивший в стадию веселого самораспада мир сверхчеловеческих покойницких свобод.
Полновластный всесильный диспетчер определяет курс, но вдруг — нежданным ломовым напором невесть откуда взявшегося ветра все вертолеты сносит на стеклянную громаду ABN. Еще немного, чуть — и со скрежещущим стаккато врежутся, вгрызутся, и все рассыплется на гильотины бликующих осколков и сразу схлопнется — ни возроптать, ни пискнуть — смертной чернотой, так что они — порабощенные воздушным хороводом, закрученные штопором мои виолончельщики — взвывают из последних, друг у дружки отчаянно подхватывая гаснущее одной искрой звучание.
Нерасчленимый рев-и-вой-и-визг, достигнув максимальной интенсивности, расплющивает слух гранитной плитой; виолончели, трепеща, подергивая распяленными крылышками, бесплотно, безвоздушно рвутся из-под гнета. Все перемелет, все расплющит, но только — что это? спасение? высвобождение пустоты из плена уже разнесенного, распыленного тела? Идут на убыль рев и стрекот, уже не налегают камнем, отпускают. На самом деле это человек оглох и в этой послесмертной оглушенности возликовал: рыдание струнных обернулось бараньим блеянием, роением проворных головастиков, признательным подрагиванием в физиологическом растворе зародышей уже не человеческой — какой-то лягушачьей жизни. Редкий пример того, как инспирированный композитором проект опережает на четыре года информационный повод.
Объявили невъездным в Америке и странах Европейского союза. Фестивали в Амстердаме, Гамбурге и Вене проходят без него — решением спонсоров и мэрии. Он скорбит и раскаивается: ну, пустите его…
— Ну, что же, герр Камлаев, добро пожаловать на территорию шенгенских государств.
— О, бог мой, неужели? Спасибо, до свидания, через месяц приедем в Бад-Рагац. Осталось получить от телевизионщиков расчет и подписаться под очередным контрактом сочиняльщика.
Жизнь удалась: «сумрачный гений взбесившихся медиавирусов» и «музыкальный террорист № 1», он удостоен звания мумифицированного классика и здорово востребован — от Токио до Голливуда, его императивные или холодно-отрешенные медитативные пассажи звучат заставками десятков новостных программ и заполняют межпрограммное пространство каналов CNN, Discovery, ARTE, «России», НТВ, «Культуры», под них неутомимо трахаются и переприсягают на верность брендам молодые, всем остальным — молчать и притворяться юной порослью.