Проводник
Проводник
Нужно быть уничтожённым как человек,
чтобы возродиться как личность.
Генри Миллер, "Тропик Козерога"
Избранное дитя, давно не рождалось подобных в этом мире - я уже и заждался. Душа, приковавшая взор кристально чистым сиянием. Светлая кожа, золотые волосы, ярко-синие глаза. Невинные и в то же время мудрые. Ангел. Мой ангел, зовет его мать. Мой проводник - называю его я.
В первый раз мальчика привели на рассвете. Ребенку едва исполнилось три года. Сонный и ничего не понимающий, он удобно устроился на руках отца и неуверенно улыбнулся, когда его поставили на пол. Согласно старому, как этот мир, ритуалу, ребенка оставили одного...
- Иди ко мне! - едва слышно позвал я.
В зеркальных стенах коридора отражался солнечный свет. Влетающий через широко распахнутые окна ветерок ласкал занавески, приносил запах цветущих лип и успокаивал. Я звал. Дитя услышало, заинтересовалось, шагнуло к моей двери чёрного дуба, инкрустированной серебром. Иди ко мне...
Я и не понял, в какой миг потерял контакт. Я и не понял, откуда взялся проклятый паук. Но, как только лохматые лапки коснулись ступни ребенка, дитя ошеломлённо остановилось, испуганно дёрнулось и раскричалось так... что стены в хрустальном храме задрожали.
Его пытались привести еще раз. Несмотря на зов, дитя сопротивлялось, рвалось из рук родителей, отказывалось подходить к двери. Отец был настойчив, мать - жалела, плакала вместе с ребёнком, упрашивала. Дитя приводили всё реже, пока и вовсе не перестали. Коридор закрыли, окна в нём больше не приносили потоки пронизанного цветочным ароматом воздуха. Занавески посерели, пол покрылся пылью. В зеркалах застыло уныние.
Зря вы так. Без проводника я не могу помочь вашему миру...
Я могу лишь наблюдать.
Когда мальчику исполнилось десять, на крыльях ветра принеслась тревога из далекой столицы. Я видел мягкую улыбку на устах женщины. Слышал тихий шёпот, ядом наполняющий душу. Сладостную просьбу, которой король не мог и не хотел отказать... Она просила немного, подарок для брата-близнеца - затерянный в буковых лесах замок с красивым названием... Замок моего проводника.
Король улыбнулся, росчерком пера решив судьбу замка и его обитателей. Король с лёгкостью нашел измену там, где её не было, король исполнил просьбу возлюбленной, получив взамен пару страстных ночей в благодарность.
Мне больно от собственной беспомощности.
Я вернулся домой, но далеко не хозяином. Замок изменился. Моё далекое детство помнило его не таким: матушка любила светлые драпировки, простоту лепнин по стенам, старинные картины, замершие в позолоченных рамках. Картин, конечно, теперь не было. И матушки тоже...
Ровно двадцать лет назад её за волосы тащили по этой зале. Она кричала, я вместе с ней. Она - в полный голос, я - бесшумно, глотая горькие слезы, заткнув уши и сжавшись в комочек в нише за гобеленом. Потом мать вдруг затихла, а на замок опустились сумерки и тягучая тишина.
Поздней ночью меня чудом нашёл старый слуга. Помню, как мы шли по запутанным коридорам и он мелко трясся, вздрагивая от каждого шороха. А после прислушивался к пьяному веселью в общей зале, сдирая с меня дорогую шёлковую тунику. Помню, как резал мою косу тупым ножом под самый корень, как окунал мою голову в чан с вонючим зельем и умолял плакать потише.
Мои светлые волосы стали иссиня-чёрными. Кожа, умытая каким-то отваром, потемнела. Подчиняясь испуганному шёпоту слуги, я натянул через голову давно нестираную тунику, перевязал её на поясе верёвкой. Послушно опустил глаза в пол и взял пустую корзину, от которой завоняло так, что в глазах зарябило.
- Лучше об этом не думай, - советовал старик и, заглянув мне в глаза, душу выжрал взглядом. Может, он был колдуном... может, я не знаю. - Сейчас ни о чем не думай, мой господин. Ты просто должен жить.
Последние слова выгравировались в моем сердце яркими буквами, затмив другие чувства. Господин... пол под босыми ступнями казался обжигающе холодным. Ночь оглушала радостными криками и запахом крови. По двору, закиданным мелкими веточками и камушками, идти было невозможно, но я не осмеливался вскрикнуть от боли, когда что-то острое в который раз впивалось в ступни. Мне было десять, я был разбалованным, заласканным ребенком, но всё равно понимал, что ни плакать, ни жаловаться нельзя. Надо идти, поспешно уступая дорогу суетящимся во дворе воинам. Надо не вздрогнуть, проходя мимо кола, на который была нанизана голова отца. Я просто умер. Замер. Забыл себя, молчал, когда они называли породившего меня человека: