Ребята как раз поднялись за плетнем, когда с ними поравнялся Примак, распаляя свою сладкую думу о новой власти. Только сейчас вспомнил он о блине-картузе и кинул его на свою плешь.
— Чего буркалы выкатили, байстрюки?!. — окрысился на них Примак. — Вас где ни посеешь, там и уродит… Что вы здесь делаете, банда?
— Смотрели… Как памятник…
Примак сморщил и без того сморщенное, как печеное яблоко, лицо:
— И вам, соплякам, жаль?!
Хлопцы, как по команде, выпалили вместе:
— А вам разве нет?!
На жилистой шее старика заходил кадык, будто Примак держал в горлянке яблоко и собирался проглотить его, а оно не проглатывалось. Так и не ответил ребятам, прищурил глаз и степенно, важно зашагал домой. Услышали только знакомое, привычное:
— Так-так-так…
Ребята медленно подошли к клумбе. На земле, среди потоптанных сальвий, лежал памятник.
— Неужели так и будет лежать? — спросил Гриша.
— Будет… А что?..
— «А что?» — передразнил Гриша. — А если спрятать?..
— Спрятать?
— Ага. А наши придут — опять поставят.
Митька нахмурился.
— Вдвоем не поднимем, — вздохнул.
— Позовем кого-нибудь. Тс-с… Телега у нас есть.
— Но ведь мимо окон Примака везти…
Пригорюнились ребята: верно — перед самыми окнами. Хотя нынче люди закрывают ставни, но ведь подводой нужно проехать. Бесшумно невозможно. А Примак хоть и одним глазом смотрит, но тот глаз, что у ястреба.
Думайте, ребята, соображайте. За вас теперь некому думать-гадать.
Может, и придумаете что-нибудь?
Первое поручение
Гриша мастерил для маленького Петрика дудку, когда из леса послышалась стрельба. Отложив дудку, хлопец прислушался. Трещали сухие винтовочные выстрелы, и будто дважды или трижды глухо ухнули взрывы гранат. Для таранивцев это было не новостью. И тем не менее, услышав стрельбу, всегда тревожились. Ибо знали: не в тире та стрельба, а по живым мишеням. И кажется, недалеко, где-то на опушке.
— Что это? — подхватилась мать, обращаясь вроде ко всем, но Гриша понимал — его спрашивала. Ведь теперь в доме он — хозяин, мужчина.
— Стреляют.
Мать так взглянула на сына, словно сказала: «Сама слышу, что стреляют. А кто стреляет, в кого?..»
— Здорово! — Глаза у мальчишки загорелись. Будто ему наверняка уже известны подробности этого лесного боя.
— Ты что-нибудь знаешь?
— Может, и знаю…
— Не ври в глаза, хлопче…
Бабушка Арина вроде и не очень прислушивалась к разговору, пожевала губами и то ли спросила, то ли подтвердила:
— Что, уже пощипывают?!
Гриша улыбнулся этим простым словам — «уже пощипывают». Кто кого щиплет, разве трудно догадаться?
Легли спать в тревоге.
Спал ли, не спал Гриша, как вдруг тихо задребезжало стекло в окне.
— Марина, слышишь? — охая, подала голос бабушка Арина.
— Кто? — прилипла к окну мать. А через минуту: — Сейчас, сейчас… — И побежала в сени. — Заходите в хату…
В сенях кто-то застонал. Марина, возвратясь в хату не одна, в темноте зашелестела соломой, наверное, расстилала заранее припасенные снопы.
— Пока сюда положите, — прошептала.
Антон Яремченко (Гриша сразу узнал его по голосу) тоже шепотом:
— В хате все свои?
— Свои, свои…
— Помнишь наш разговор, Марина?
Мать почему-то вздохнула, потом ответила:
— Почему ж нет.
— Ну вот, пришло то время. Нужна твоя помощь… Некоторых царапнуло. Ходячие сами пошли, а этого надо подводой. Нести далеко.
Чиркнул спичкой, прикурил папиросу.
— Сейчас окна завешу. У нас же теперь «милый соседушка»…
Марина зажгла каганец, и Гриша приоткрыл глаза, чтобы видеть, что делается в хате. На полу, на соломе, лежал и тихо стонал какой-то человек с забинтованной головой. На лавке сидел в задумчивости незнакомый дядька с русой бородой. И когда незнакомый заговорил голосом Антона Яремченко, Гриша чуть не вскрикнул от неожиданности.
— Кто это в сельсовете поселился? — равнодушно спросил Антон Степанович.