— Индюк тоже думал… — недовольно поморщился бывший хозяин паровой мельницы.
Поликарп закашлялся, промымрил свое привычное:
— А вы раз, два — и ваших нет? В Германии или в Гамерике, тово… житие имели?
— Сейчас не об этом речь, — еще больше сморщился панок. И, наклонившись к офицеру, пролопотал что-то по-немецки. Офицер приложил два пальца к козырьку высокой фуражки, потом протянул эти два пальца Примаку.
— Отшень рад. Обер-лейтенант Франк.
— А мы уже, хе-хе, вроде знакомы. Пан офицер мне папиросы подарил… Так-так-так.
— Вот и нашли, кого надо, — проговорил панок по-украински, а потом — опять что-то по-немецки. Обер-лейтенант удовлетворенно кивнул головой.
Поликарп не надевал своего кожаного картуза-блина, хотя уже было холодно. Он все переминался с ноги на ногу, мялся, не зная, с какой стороны подступиться к «новой власти».
— Кгм… Свирид…
— Вакумович…
— Звиняйте, Свирид Вакумович. То, может быть, вы, тово… с ослобонителем зашли бы, честь оказали…
Панок и офицер перебросились словом по-немецки, и офицер, оскалив зубы в золотых коронках, милостиво согласился:
— Гут.
— Просим покорно, — согнулся Налыгач в три погибели, когда подошли к его хате. — Заходите в наш дом.
Миколай с Микифором стояли во дворе, вытянувшись перед «новой властью».
— Заходите, гости наши дорогие, заходите ослобонители наши, — стрекотала, пела на пороге Федора.
Гости пили и ели жадно, как в прорву. Особенно старался панок. Он сам успевал пить и есть и «дорогому ослобонителю» подкладывал, доливал.
— Колбаса — это национальная гордость, — объяснял пришельцу.
— Тошно, — кивал головой опьяневший Примак.
Он подливал господам самограй и старался вклиниться в их разговор, даже тосты произносил:
— За фюлера! Полную! За фюлера полагается полную!
— Фюрера, — скривившись, поправил полинявший панок, и Примак охотно согласился.
— Тошно, тошно, за фюлера… Полную у нас за флю-флю… хлю… тьфу ты, погань всякая на язык лезет. За пана охвицера, потому как фю… флю… И придумают же нехристи. Трудно даже выговорить.
— За ослобонителей, — подпевала Федора, еще более раскрасневшись.
— Го-рилка, — объяснял между тем облезлый панок офицеру, — тоже национальная гордость. Недаром украинцы говорят: будет колбаса и чарка, то минует и сварка.[4] Мы считаем, ссоры между фюрером и украинским народом никогда не будет. Пусть герр обер-лейтенант посмотрит на представителя украинского народа, который с присущим народу гостеприимством угощает представителя немецкого…
Налыгач переел, перепил и по-пьяному икал.
— Тошно, тошно… С флю… тьфу ты… с флюрером ссориться не будем. Это — тошно…
Ему было приятно, что панок оценил его старания.
— Жили мы, Свирид, так: «Прикладай да прикрадай — то будешь иметь».
— И вы старались, прикрадывали?
— Как видите.
Налыгач показал на хату, заваленную всяким награбленным добром, на новый двор за окном.
— У вас в доме, как в магазине, — еще раз похвалил панок Налыгача и снова дорвался до курятины, до колбас.
— Цу енде, конец, — сказал красивый офицер.
Когда «ослобонители», красные от Налыгачевого самограя и обильных Федориных яств, пошатываясь, вышли на улицу, солдаты весело, будто скотину, сгоняли людей.
— Сходка! — тарабанили прикладами карабинов и автоматов в калитки, двери, окна.
«Сходка!» — ползло по Таранивке слово, напоминавшее старым людям давно забытые, древние, поросшие мхом времена.
Митька и Гриша тоже услышали про сходку и чуть ли не первыми прибежали на площадь.
— «На майдани коло церквы революция иде», — тихо продекламировал Гриша.
— Какая революция?
— Это я стихи вспомнил. Забыл разве?
— Почему забыл?.. «Хай чабан, уси гукнулы…» Не забыл.
Бывало, на колхозные собрания люди приодевались, торопились с шутками. А нынче будто идут на похороны — молча, согнувшись. И не шли, а как-то волочили ноги, словно чужие. Вон баба Зубатая до чего раньше потешная была. Где она — там и хи-хи, и ха-ха, а теперь губы сжаты, брови нахмурены, глаза считают кочки на дороге. Что-то про себя шепчет, посматривая на тех, в серо-зеленых куцых шинельках.
Поликарп топтался возле молодого красавца офицера и вылинявшего панка, лебезил перед ними, бубнил многозначительно:
— Так-так-так…
— Вытакивает иудину должность, — не выдержала баба Зубатая. — Вот тебе и молчун. Ждал своего часа.
На старуху зацыкали, и она притихла.
Между тем офицер поднял здоровую руку, призывая к тишине. Заговорил. Голос у него был звонкий, нетерпеливый. После его речи панок откашлялся, посмотрел разок-другой на офицера, разок-другой на Налыгача и пересказал все по-украински, сводившееся к одному — нужно выбрать старосту.