— Боишься, иродова душа?!
— Боюсь. — Почему-то дотронулся до шеи длинными, как у отца, узловатыми пальцами. — У меня одна голова. А Кирилл говорил: не сдобровать тому, кто… Это те, лесные, переказывали будто бы.
— Запугивают, — перебил Поликарп. — Под-думаешь, Антон бороду отпустил. Испугались мы его бороды. Не на таких наскочили, товаришочки… Хе-хе. Чтоб Крым и Рим пройти и медные трубы — да попасть чертям в зубы…
Помолчал Поликарп, прищурив глаз, и вдруг зыркнул на Микифора:
— Ты гляди мне — не распогань брата своего.
Миколай прыснул со смеху.
— Это вы про Микифора? Кто кого только может распоганить…
— Ну хватит болтать! — старик стукнул ладонью о стол. — Пошли перепрячем добро. Чего ты на меня вытаращился, Миколай? Говорю — надежнее перепрячем. Кому я сказал, Миколай? Завтра пойдешь в Чернобаевку. Расскажешь: шастают в лесах всякие недобитые, новой, мол, законной власти угрожают… Может, облаву, чтоб выловить тех, со шпалами и кубарями. Ну пошли! Мы быстренько, раз, два — и ваших нет. Айда!
Но все же возились долго, немало ведь имущества натаскали. Часть спрятали в огороде, в старой яме из-под картофеля, остальное рассовали в сенях, в сарае, на погребице. Уже в полночь вернулись в хату. Поликарп принес пурпурное знамя, кинул на лавку. Федора взяла полотнище, примерила к своему короткому торсу.
— Сроду в шелках не ходила, а на старость… Хорошая кохта будет.
— Ты что, белены объелась! — выругался старик. — Да нам за знамя советского полка освобонители… Правда ж, Миколай? Озо-ло-тят! Знаешь, как у них знамя ценится!
Миколай хмурился, тяжело поворачивая голову на бычьей шее, крутил цигарку.
— Правда-то оно правда…
Поликарп презрительно махнул рукой:
— Бородатых испугался?.. Да они нос побоятся высунуть из лесу. Минуло их царство.
Миколай затянулся цигаркой, повел белками покрасневших от самогона глаз.
— Это вы, батя, здря такое говорите. Не дюже они и боятся. Вон оберу врезали, а в Лемешивке на комендатуру напали. Разве не знаете.
— Не будь, Миколай, тем, кто имеет куцый хвост!
— Если вы, батя, такой шустрый да смелый, то чего третесь-мнетесь? Отнесите знамя сами. Свирид Вакумович подскажет, к кому лучше подкатиться, чтобы больше хапануть за него.
Поликарп притворно вздохнул:
— Туды к чертовой бабушке — «Свирид Вакумович подскажет…» Дурень ты, Миколай, как семь пудов дыма. Здоровьем тебя бог не обидел, шея — хоть ободья гни, кулачищем быка можешь ухлопать. А разума не дал всевышний.
— Разум — он по наследству передается, батя.
— Батя, батя, — закипал Примак, пропустив мимо ушей ехидное замечание сына. — Я и без твоего Свирида дорогу найду. А то он еще себе припишет… Я его, жмотяру, знаю, еще с тех ген-ген времен помню. За копейку родного брата продаст.
Но Миколай не унимался, продолжал бунтовать:
— Опасно, батя. Для них: есть знамя — есть полк, нет знамени — нет полка. Так что, если докопаются, каюк всем нам.
— A-а, пуганы уже. Ты лучше своей дурной головой подумай: кому лучше продать знамя — тому красавцу оберу или полковнику, а то и генералу? Кто больше даст? А?!
— Я думаю о другом — зачем окруженцы зарыли его в землю? Они, говорят, знамя всегда при себе носят… Вот заковыка…
— Какое нам дело?! Может, шли на задание, может, опасались облавы. Раз спрятали знамя, значит, им так надо было.
— Да-а-а, это ясно. Но если нас заподозрят…
Поликарп ударил кулаком по столу:
— Ну все. Будя! Тебе, Миколай, рано вставать… Микифор, ты у нас переночуешь или пойдешь к себе домой?
— Переночую.
— Ясно. Федора, где наше старое корыто?
— А вон оно, под печью. Зачем тебе?
— Тяни, морока. Сказано: здорова Федора, да дура.
— Кто это такое сказал? — обиделась Федора.
— Все говорят… Тяни, морока, быстрей тяни! А то рассусоливает.
Федора, сбитая с толку непонятным распоряжением, вытащила почерневшее деревянное корыто, треснувшее с одной стороны и выщербленное с другой. Оно было заполнено всяким тряпьем. Старик разгреб в корыте лохмотья, сгреб со стола знамя и затолкал его на самое дно, под тряпье.
— Тут же найдут! — испугалась Федора.
— Кто в такой дряни станет копаться?..
Разогнав семейство спать, Поликарп подул на лампу и кулем повалился на кровать. В темноте сладко зевнул и изрек:
— Жить плохо, ох-хо-хо, но если подумать, то кое-как можно… Так-так-так!
Федора, засыпая, промымрила:
— Ты долго еще будешь бубнить да такать? Спи уже!
— А ты, морока, помолчала б. И когда ты уже выспишься? И когда вылежишься? И так чуть не лопнешь.