На минуту замолк, чтоб позже добавить:
— Давно, видать, не нюхала кулаков моих.
Залаяли собаки. Поликарпа как волной подняло, мигом прилип к стеклу, но во дворе ничего не было видно.
— Кого это носит нелегкая? — прохрипел с тревогой.
Послышалось — будто звякнула щеколда калитки.
— Федора, спишь?
— Заснешь тут… — отозвалась с печи.
— Пойду посмотрю, кого там леший носит… Может, ворюги. Такое время… — Поликарп, взяв наган, лежавший в известном только ему одному тайнике, сунул его в карман брюк. Когда приплелся к воротам, понял, что за ними кто-то стоит.
— Открывайте, Налыгач, — услышал знакомый голос, от которого все внутри застыло.
— А у нас все д-дома… — Сунул руку в карман, ощутив холод металла. «Если один или два — пульну, не я буду — пульну».
— Принимай гостей. Давай открывай. Кончай тары-бары! — уже строже сказал голос за воротами.
«Нет, не буду пулять».
Примак кинулся к калитке, сунув на ходу куда-то под бревно наган. Откинул прикрученный проволокой крючок.
— Вы бы так и сказали, что это, как тот сказал, вы. Заходите, как тот сказал. Здрасте! Так-так-так.
Поликарп усердно кланялся, поддакивал, тактакал.
Антон Яремченко и несколько незнакомых зашли во Двор.
— Все? — Поликарп хотел выглянуть за калитку, но один, крепко схватив его за ворот кожуха, повернул назад.
— Так-так-так, — пробарабанил Поликарп, поняв без слов — ему незачем выглядывать за ворота.
Переступив через порог, он долго шарил в печурках новой печи, еще как следует не просохшей, кричал на Федору:
— Где ты шпички задевала?
Потом долго чиркал спичками, пока Михайло Швыдак не присветил карманным фонариком. Дрожащими руками Примак поднес спичку к фитилю лампы, мотнулся к шкафу, нащупал там пузатый полный графин, поставил на стол. Федоре кивнул: а ну, быстро принеси закусь.
— Чего же вы, тово… не садитесь?
Федора, слезавшая с печи, замерла на лежанке потому, что к старику решительно шагнул седой командир. Чисто побритый, шпалы в его петлицах сверкали парадным блеском, как и золотые пуговицы на шинели.
— Ты разрыл яму, пан староста?
— Так-так-так… Чего я плету? Какая яма? А разве… тово, она то-во? — залепетал Примак. — Ни слухом ни духом не ведаем. А старостой принудительно, людей спросите. Я не хотел… Насильно. Как ни отбивался. А охвицер с перевязанной рукой, которого, может, вы, хи-хи, угостили, при народе и говорит…
— Где знамя?!
Федора тяжело спускалась с лежанки, ватными, не своими ногами ступила шаг, другой, поплелась к седому:
— Чего вы привязались, товарищ начальник, за что вы ругаете его? Вон же председатель наш, Антон, товарищ Яремченко, не даст сбрехать. Он знает моего Поликарпа как облупленного. Иголки чужой не возьмет, не то что…
— Давно святыми да божьими стали? — молвил Антон, который до этого не вмешивался в разговор.
— Это мы сейчас увидим. — Командир кивнул Яремченко и Швыдаку. Те вышли в сени.
— Садитесь, — показал седой Поликарпу и старухе на лавку.
Примак и Федора неуверенно сели, руки у них дрожали, а у Федоры к тому же и щека дергалась.
Освоившись, старуха заерзала на лавке.
— Спросите, говорю вам, нашего Антона, товарища Яремченко. Мы же люди свои.
— Ага, — кивнул седой, — свояки. Ваша мама и его мама возле одной печки грелись…
Будто и не слышала Федора реплики о свояках, продолжала:
— Поликарп же и активистом был. Два лета завтоком назначали. И не хотел, а всунули. Один наш завтоком и сейчас где-то срок отбывает, а Поликарп не попался…
Эти слова не произвели впечатления на ночных гостей, и Федора хотела было начать с другой стороны. Но послышался шорох на печке, и командир выхватил пистолет:
— А ну, кто там, слезай!
— Это дите мое, товарищ начальник. — Поликарп прокашлялся. — Сын, Микола… Слезай, Микола, когда власть велит. Она же наша, советская. А мы советскую власть всегда…
С печи нехотя слез красивый, кудлатый верзила. Из-под густых бровей хмуро глянул на отца. Тот тяжелый взгляд говорил: «Ну, не я ли предупреждал, что зря вы с тем знаменем связались. Что угодно можно было уворовать, только не его… Да за знамя они…»
Командир показал верзиле: встань вон там, в углу.
Скрипнули двери, и Антон Яремченко со Швыдаком внесли солдатское белье.
— То еще за царя Гороха. То еще тогда было, Антон, когда кожаные деньги ходили, хе-хе-хе…
— Вам, вижу, весело.
Поликарп съежился, стер с постной физиономии подобие улыбки.
— Старуха нашила. Семейка же у нас, Антон, сам знаешь. Чего же ты молчишь, Федора? — дернул за кофту обалдевшую бабу.