Но что-то уже давненько не появляется Петро и не подает о себе весточки. Вчера слышала от людей, что партизаны подорвали огромный склад в церкви в Яблонивке. Теперь бесятся, звереют от люти фрицы…
Она даже вздрогнула, услышав крик совы. Никогда раньше не верила в предрассудки, а теперь, когда воет собака, ревет ночью скот, начинают мурашки по телу ползать. Вот и сейчас эта ненавистная сова… И вчера прилетала, и позавчера кричала. Выходила, прогоняла ее, а она вновь возвращается, голосит по-бабьему, сидя на крыше сарая.
Зашуршало в сенях. Испуганно и обрадованно метнулась к дверям, хотя знала: днем Петро прийти не мог.
— Можно, Катерина Павловна? — услышала ребячьи голоса.
— А, это вы, щорсовцы? Садитесь, рассказывайте, как там… воюете?
Вместо ответа хлопцы двинули носами и подтянули штаны, звякнув чем-то в карманах.
— Что это у вас?
— Да-а…
— Смотрите, а то достанется вам на орехи.
— Да-а-а…
— Вот вам и «да». Попадетесь на глаза к шаромыжникам с такими побрякушками. Ну рассказывайте, чего пришли?
Гриша быстренько вынул из тайника листовку, расправил ее, подал Екатерине Павловне.
— Вот…
Учительница взяла в руки листовку, но без очков не стала читать, потянулась к футляру, что лежал на столе.
— Где это вы?
— В лесу нашли… С самолета сбросили…
Екатерина Павловна, надев очки и сдерживая волнение, пробежала глазами листовку. С тревогой оглянулась на окна.
— Вы никому не показывали?
— Н-нет… Хотели пионервожатой, так ее немцы арестовали.
— Олю?! — ужаснулась Катерина Павловна.
— Угу. Босую повели по снегу.
Екатерина Павловна долго-долго смотрела в окно, за которым медленно опускались крупные снежинки, потом снова поднесла к глазам листовку. И начала читать — вначале тихо, а потом громче, — что пылает в огне Украина, как неопалимая купина стоит — несчастная и растерзанная, но не покоренная, не поставленная на колени…
Гриша слушал уже в который раз, и ему казались эти слова живыми, как люди, как птицы, как деревья, как все живое на земле. Слушал и смотрел в окно на высокие ворота, занесенные снегом. Вдруг те ворота раскрылись, и Гриша, бледнея, прошептал:
— Катерина Павловна, вон, посмотрите!..
Екатерина Павловна глухо вскрикнула — в окружении гитлеровцев, старосты Миколая и начальника полиции рябого Кирилла Лантуха во двор неуверенным шагом ступил Петро Сидорович. Еле успела спрятать листовку за пазуху, как затарабанили прикладами по сенным дверям. Через минуту на пороге вырос Миколай с перевязанной физиономией.
— Выходи! Радуйся на своего бандита.
Это говорил бывший ее ученик, которого она учила любить добро и ненавидеть зло, которого учила уважать старших.
— Да как ты смеешь!..
— А ну не ломайся. Кончилось ваше время. Выходи! Ну, кому сказано?
Будто не своими ногами вышла во двор и чуть не упала, встретившись с каким-то чужим и вместе с тем родным, умоляющим взглядом Петра. Он склонился на ворота, не в силах держаться на ногах.
— Узнаешь? — кивнул на Петра Сидоровича один из гитлеровцев, видать старший. В зубах он держал сигарету, в руках — здоровенный парабеллум. Он подбрасывал его и ловил в воздухе — забавлялся. Шинель на гитлеровце была не как у всех, не зеленая, а черная. На ее рукаве изображен человеческий череп.
«Эсэсман!.. — Екатерина Павловна похолодела. — Это уже все. Не вырваться Петру из его рук…»
Она наклонилась вперед, хотела сделать шаг навстречу, но в этот миг ее остановил чужой и вместе с тем такой родной голос:
— Я впервые вижу эту женщину.
Какое-то мгновение стояла окаменевшая. Зачем Петро так сказал? А может, так нужно?.. Что же ей делать? Упасть на колени и умолять черношинельника о пощаде?
До ее разгоряченного сознания откуда-то издали дошли слова эсэсовца:
— Правду говорит этот… тшилавек? — Он смотрел своими бесцветными глазами на учительницу в упор, а она видела только череп на его рукаве.
Потом подняла глаза и еще раз встретилась со взглядом Петра, в котором прочитала… и верную любовь, и приказ не признавать его. «Так нужно, моя дорогая, так нужно. Если выжить нам суждено, узнаешь зачем…»