— Добрый вечер, казак.
Он пошевелил пересохшими, потрескавшимися губами:
— Добрый…
— Ничего, все пройдет. — Она сняла с парня сорочку, вынула из корзинки трубку, приложила к худой Гришиной груди.
— Дыши глубоко, так, так, нормально дыши. Так… Теперь повернемся спиной. Так. Дыши глубже. Еще. Еще. Так.
Гриша ощутил прикосновение холодной ладони докторши на спине.
Положила ладонь, а пальцем о ладонь стук-стук.
— Оденьте парня. — А сама вытащила из корзинки несколько пакетиков, отдала Марине. — По три таблетки ежедневно.
Мама Гришина мялась, хотела что-то спросить, но почему-то не решалась.
— Вы что-то хотите?..
— Да-да… Спросить. Эти… Это лекарство — оттуда?
— Да, Марина, оттуда, с Большой земли. Не забывает нас Большая земля…
«Оттуда», — мысленно повторил Гриша. Митькин брат говорил, что теперь у них самолеты садятся, лекарство привозят, раненых забирают.
«Оттуда» — из Москвы. Значит, о нем заботится сама Москва… Конечно, он понимает: там, в Москве, не ведают, что есть в селе Таранивка пионер Гриша Мовчан. Но лекарство передали — для таких, как Гриша.
Докторша кивнула на пакетики:
— Новое, очень хорошее лекарство. — И начала прощаться: — Ну, казак, выздоравливай. Что передать комиссару?
— Спасибо вам большое.
— Не меня благодари, Антона Степановича.
Язык трудно поворачивается во рту:
— И Антону Степановичу… А я… выздоровлю?..
Улыбнулась при этом маленькая докторша и ответила ему весело:
— А как же? Еще попляшу на твоей свадьбе.
Мать стала на пороге.
— Спасибо же вам, сестрица, не знаю, как вас величать.
— Доктор — и все…
— Понимаю, понимаю. Спасибо же вам… — Спохватилась, кинулась к шкафчику. — Может, подкрепились бы на дорогу? Я быстро…
— Спасибо, я спешу. Будьте здоровы.
Мать днями и ночами просиживала у постели Гриши, смотрела на его пересохшие, потрескавшиеся губы, на бледное лицо и будто перебрала в памяти каждый день сына от самого рождения.
Бывало, распеленает перед купанием, а свекровь снимет с гвоздя пучок сухого любистка и бросит в купель.
— Зачем вы, мама?
— Чтобы любезный был с людьми.
А то внесет высушенные цветы, протянет молодой матери.
— Что это?
— Ласкавцы, дочка. Чтобы ласковым был.
Стелются перед Мариной воспоминания белым полотном, кудрявым споришем, отзываются песней соловьиной…
Только спадут студеные воды, Гриша целыми днями пропадает в лесу. Принесет домой большой-пребольшой букет, она так уж рада, не нахвалится, не намилуется сыном своим, ласкает его синими, как лесной василек, глазами.
— Сыночек радость маме принес. Отдай бабусе, пусть в кувшинчик с водой поставит.
А бабуся погладит худыми, узловатыми пальцами нежные лепестки, улыбнется:
— Весна…
Поставит цветы в кувшинчик, позовет внука, посадит рядом с собой. И учит песням про весну, про журавлей, которые курлыкают да летят, о подснежниках.
Каких только песен не знала бабуся: и старинные казацкие, и про неволю, и про недолю, и грустные, и веселые, и обжинковые, и хороводные, и свадебные.
Гриша купался в тех песнях, как верба в воде. И вот теперь, когда лежал, выздоравливая, тоже речитативом выводила, а вернее, разговаривала сама с собой. А может, с молодостью своей?
Гриша выздоравливал долго. Весну встретил квелый.
— Боже, аж светится дите, — говорила бабуся жалостливо невестке. — Считай, всю зиму пролежало дите после той придыбасии.[5]
— Болезнь не свой брат. Измотала ребенка.
Марина, когда сын начал выздоравливать, даже помолодела, снова возвратился к ней румянец и просвечивал сквозь смуглую кожу.
— Род наш, сынок, живуч, крепок. Вот солнышко пригреет, оживет лес — веселее станет.
Грише совсем хорошо было, когда прибегал его верный дружок. Митька тоже ведь окунулся в ледяную купель, но к нему не пристала никакая лихая болезнь. И сейчас явился с душой нараспашку. Вместе с ним врывались в хату терпкие ароматы сосны и талого снега, ветра весеннего, а позже — и цвета яблонь… А еще приносил Митька вести из того мира, который Грише был сейчас недоступен, и эти вести заставляли быстрее биться чуткое ребячье сердце.