— Да-а, многовато людского добра навьючили, — протянула бабуся.
— Грабили — не стыдились, — вздохнула мать.
Выехала подвода на улицу, повернула на дорогу, по которой вот уже несколько дней тянулись серо-зеленые колонны. Да недолго восседали на телегах пан староста и пан полицейский. У самого выезда из села случилось происшествие.
— Хальт![8] — поднял руку забрызганный грязью пехотинец.
Подводы остановились. Тот, забрызганный, что-то крикнул своим, и на телеги сразу понасело по дюжине солдат. Хозяева подвод возмущались, показывали на свои повязки, просили, а Миколай даже слезу пустил — все напрасно. Солдаты забрали в свои руки вожжи, столкнули Миколая и полицейского.
«Паны» бежали за подводами, как собаки за возом хозяина.
Мовчаны видели, как все это случилось. А когда за поворотом исчезли подводы, когда не стало видно немецких прихлебателей, бабуся только и сказала:
— Считай, кончился рай для Налыгачей. А я, дура, думала: надолго пришли на нашу землю фюлеры.
Начали тоже собираться в дорогу.
Марина связала узлы, достала из погреба картошки, взяла ржаную ковригу, узелок с солью.
— Возьми еще пучок гвоздики, вон там, в печурке, — попросила бабушка.
— Зачем вам? — удивилась Марина.
— Надо. От дурного глаза.
— И выдумают же такое…
— На то мы и старые, чтобы выдумывать. Постареете — и вы станете выдумщиками…
Пошла Марина, взяла пучок, затолкала в какой-то узел.
— Ну вот мы и готовы, — невесело посмотрела на узлы. — Но кто ж нас повезет?
Гриша стоял хмурый и кусал губы: на себе воз не потянешь.
Марина глянула на старшенького, беспомощно опустила руки и затряслась в беззвучном рыдании.
— Не плачьте, мама!..
— Не я плачу, сынок, это горе мое плачет.
Марина подняла влажные глаза, будто ждала от сына спасения. Но что мог посоветовать ребенок?
— Як деду Зубатому сбегаю, может, прицепит наш воз к своему. Вол у него, что трактор, только ленивый очень.
— А захочет ли старик? — В ее глазах засветилась робкая надежда.
— Он добрый, мама.
Бабка Арина, стоя у воза, повернула к Марине щедро заштрихованное мелкими морщинками бледное лицо, на котором навеки застыла устоявшаяся печаль:
— Мир, дочка, не без добрых…
Дед Зубатый жил на Савкиной улице. Низкорослый, проворный, он уже налаживал свой воз. Суетилась по двору, развевая широкие юбки, баба Денисиха, поддакивала каким-то дедовым словам, охала и проклинала «немчуру окаянную».
— Чтоб вам руки повыкручивало, чтобы не только охтомата не держали, а й ложки, хлеба святого. А чтоб вас лихая година била день и ночь, не переставала, как вы наших людей бьете, окаянные.
Старик уже вприпрыжку бегал из хаты во двор, носил на воз мешочки, узелки, укладывал в сено и хрипло, смачно кашлял. Бабку свою он никогда не перебивал — нехай себе бубнит.
— Чего тебе, Гриша? — старик заприметил парнишку.
Гриша ответил, зачем пришел. Задумался дед, зачем-то потрогал рог у вола, похлопал по крупу. Откашлявшись, сказал сам себе:
— Вот так, доложу я вам. Побежал гитлеряка, побежал, будто ему кто скипидарчиком зад помазал… — И вновь зашелся кашлем.
— Чего разбрехался? Хватит тебе копошиться, а то, не приведи господи, повернут поганцы из лугов в село… Ну, хватит тебе почесываться. Запрягай уже, — подгоняла, покрикивала Денисиха.
Старуха умела в проклятия вставлять деловые распоряжения. Дед Денис приловчился слушать только их, а все другое, как говорится словесную мякину, пропускал мимо ушей.
— Да вот, доложу я вам, Маринин сын просит ихний воз прицепить к нашему, — вздохнул дед.
— А чтоб их цепляла лихая година. — «Их» в бабиных устах означало — врагов.
Старуха беззлобно буркнула Грише:
— Чего ж стоишь столбом? Иди скажи, пусть собираются, пусть укладываются.
Дед с бабкой и Мовчаны выехали связанными возами, наверное, позже всех. Когда подъехали к лагерю, который раскинулся на глухой лесной поляне возле речки, там уже собрались все таранивцы.
Первой тяжело соскочила с воза Денисиха, взялась за бока и подала команду:
— Ну, распрягайтесь. Да хватит тебе почесываться, Денис! Вола стреножь…
Деловые приказы старик выполнял без пререканий. Сделал себе шалаш, помог Марине. Постаскивали в шалаш пожитки, бабку Арину сняли с воза.
Поляна была похожа на большой цыганский табор. Люди ставили замысловатые укрытия на случай непогоды, варили кулеш в казанках, пекли в огне картошку, как пастухи пекут осенью. Единственно, кому была радость от такой цыганской жизни, это детям. Они с удовольствием гоняли по лугу, гарцевали на лозинах.