Хлопец даже огляделся вокруг — не слышал ли кто, кроме него, голоса сестричек-березок.
Провел по лицу ладонью. Как это раньше не сообразил? Ведь самое простое — завести в чащи-дебри. И никакие не березки подсказали ему это — сам додумался.
Распаленное воображение рождает перед ним картину: по лабиринту лесных дорог заведет он немцев в такой тупик, откуда без проводника ни проехать, ни пройти, а сам — в кусты! И пропадите вы пропадом! Поползаете день-два, как гады, а завтра-послезавтра появятся здесь наши, и каюк вам придет. Будете поднимать свои грязные лапищи и хрипло орать: «Гитлер капут!»
Стало веселее, увереннее от этих мыслей.
Тяжело дышали сзади автоматчики, а когда юный проводник повернул колонну на совсем плохую дорогу, начали даже хрипеть. Чем дальше, тем более вязкой становилась под ногами почва, и у многих солдат хлюпало в сапогах. Брели они молча, разве что кто-нибудь ругнется по-русски, когда хлестнет по щеке ветка.
Долго месили хлипкую лесную землю. Когда-то щеголеватые, теперь гитлеровские вояки были похожи на пришельцев с того света. Выдохлись окончательно, еле волочили ноги по вязкой грязи. Выбились из сил и животные.
Когда остановились передохнуть, рыжий прохрипел над головой Гриши неживым, замогильным голосом:
— Герр гауптман спрашивайт.
Долгонько уже не было этого «спрашивайт». Гриша не спеша подошел к капитану, огляделся вокруг — хоть глаза выколи. Лучшего времени для побега не будет. Вот только еще глубже заведет в трясину и — поминай как звали.
Замигал глаз фонарика в руках рыжего, запрыгал по закутанным в одеяла, попоны, женские платки солдатам, похожим от этого на огородные пугала, задрожал желтым пятном на замызганных, всклокоченных лошадях, от которых поднимался пар.
У гауптмана вид тоже не лучше, чем у его воинства. Исцарапанное лицо посинело, глаза запали. На голове больше не красовался высокий офицерский картуз, а непривычно сидела солдатская пилотка-блин. Но все же он имел «преимущество» перед своей солдатней: на лошади его чаще хлестали и царапали сучья. Но слезть с седла не отваживался.
— Где мы ест тут? — голос гауптмана прозвучал глухо. И к рыжему: — Махен дас лихт![15]
Круглый желтый глазок задрожал на развернутой, уже замызганной карте. В дрожании света Гриша успел разглядеть не только Таранивку и Старый Хутор, но и увидел на карте центральную просеку. О ней почему-то гауптман не спрашивал. А если б спросил?..
Будто разгадав мысли проводника, гауптман повел пальцем по карте, остановился на просеке. Гриша затаил дыхание. Надо скорее что-нибудь придумать! Иначе придется вести по широкой просеке с наезженной дорогой, которая выведет чуть ли не к самому месту, куда рвутся гитлеровцы.
— Дас гестель?
— Герр гауптман говориль… спрашивайт… ето ест… просьека? — перевел рыжий.
— Просека, — ответил чуть слышно, и губы его задрожали.
Гауптман быстро и гневно что-то говорил рыжему, а тот его речь разжевал так:
— Что же ты, подльец, не ведьешь… нас… просьека?!
Наступила тишина. Слышно было, как посапывали кони, как грызли сухари солдаты и где-то высоко над лесом тревожно гудел самолет. Рыжий потушил фонарик, а Гриша, заикаясь, почти неожиданно для себя вымолвил:
— Там… мост… партизаны… взорвали…
Слово «партизаны» прозвучало в чернильной тьме, в чужом таинственном лесу, да еще под гул самолета, как взрыв.
Рыжий включил фонарик, схватил Гришу за курточку.
— На гестель… на просьека — партисан?!
Гриша заметил, как от этих слов содрогнулся гауптман на лошади, как притихли на зыбкой лесной дороге солдаты.
Выдумка подбодрила Гришу.
— Ага… Там их полно! — увереннее подтвердил он. — Сидят в засаде.
Рыжий испуганно завертел головой, словно эти ужасные партизаны уже окружают гитлеровское воинство, толкнул мальчика не палкой, а кулачищем, спросил приглушенно:
— Ты правду… говориль?
— Я всегда говорю правду! — уже совсем уверенно отрубил Гриша. И впервые понял: не эти вооруженные автоматами и пулеметами чужие люди были хозяевами в ночном лесу, а он — маленький, согнутый от холода сын полещука.
Рыжий быстро и боязливо что-то заговорил капитану, и вдруг словно у него отнялся язык: небо озарилось светом. Все повернули головы в ту сторону. В мертвенном сиянии Гриша разглядел вокруг себя вытянутые грязные лица, увидел глаза, в которых застыл животный страх.