Рожнова спросила у Анны Васильевны, сколько лет она работает в комбинате, потом поинтересовалась ее трудовым стажем в целом. Стала Анна Васильевна считать и насчитала почти сорок лет, а может, даже и сорок один. Девчонкой еще пошла работать. Разговор шел будто ни о чем, будто Рожнова просто интересовалась Анной Васильевной как предместкома сотрудницей. А потом вдруг Антонина сказала:
— Товарищ Косова, мне администрация предложила выяснить насчет вас некоторые вопросы, так как существует мнение, чтобы предложить вам выйти на пенсию.
— Что ж, Тоня, разве я работаю хуже молодых? На меня вроде еще не жаловались.
— Никто этого не высказывал, что вы работаете хуже молодых. Просто вы много их старше. Они еще не достигли пенсионного возраста, а вы уже достигли.
— Так почему же я должна уходить, если я работаю не хуже их, объясни мне, Тоня?
— Да что вы в самом деле от меня хотите? — рассердилась Рожнова. «Я ведь вам не сказала, что вы хуже. Мы и не сравниваем вовсе, хуже или лучше вы работаете. Мы с вами совсем о другом говорим. Вы проработали сорок лет, а другие, молодые, совсем еще не работали. Вот и дайте им тоже поработать.
Перед этим доводом, непреодолимым, как могильная плита, Анна Васильевна смолкла. Что она могла возразить? Антонина, должно быть, права. Все же она высказала свое желание поговорить с главбухом — он ее работу понимал.
— Не выводите вы, Косова, главбуха из нормы. Видите, человек едва ходит, за сердце держится. Говорить с администрацией ваше право, конечно. Директор, кстати, сказал: «Если она — вы то есть — заявление подавать не захочет, проводи ее ко мне». Вы можете с ним не соглашаться, можете на него даже жаловаться, но я лично панику бить вам не советую.
Анна Васильевна вернулась к себе в бухгалтерию, написала заявление и тут же отнесла его в кадры. Было это две недели назад.
А налево пошли трое — главбух Яков Моисеевич Зускин, бухгалтер Людмила Харитонова и счетовод Лелька Морковкина. Людмила, обстоятельная и спокойная, никогда не спешила, а рыжая Лелька, или Лелька-Морковка, всегда торопилась, опаздывала и бежала. Сейчас ей стоило больших усилий идти рядом с попутчиками. Но день был особенный, и было жалко Якова Моисеевича: старик совсем расхандрился, факт. Лелька слушала вполуха его сетования да участливое поддакивание Харитоновой, а сама жадно обдумывала свои дела.
«Хорошо, если Юрка уже сбегал за Алькой в садик. А если Юрка заигрался и забыл? Что лучше — искать Юрку по дворам или самой бежать за Алькой? Обед сделаю пребыстренько: поджарить котлеты, сварить макароны — одна минута. Кажется, Вениямин не играет сегодня. А вдруг играет? Играет или не играет? Забыла… Склероз! Факт — не успею выгладить ему белую рубашку. Пять вечеров в неделю требует он чистую рубашку. Ужас, как потеет на работе. А еще говорят: «Подумаешь, работа — в трубу трубить!», потрубили бы сами… Вот будет бенц, если не приготовлю рубашку!»
Муж терзал Лельку двумя страстями — требованьем чистых рубашек и ревностью. Рубашки она проклинала, а ревность — приветствовала. Ревность овевала ветром романтики ее до жути повседневную жизнь. Лелька вспоминала директора. Она обязательно расскажет Венчику про его сиропный взгляд… И как потом… когда они пили чай, директор положил руку на спинку ее стула и шепнул ей в самое ухо: «Налейте мне чаю — из ваших ручек он слаще…» Нет, не так. «В ваших ручках чай превращается в вино…» Или, может, так: «Ваш чай пьянит меня, когда я смотрю на вас». Ага, неплохо придумано!
Наконец-то ее поворот. Все же на прощанье она пытается утешить Якова Моисеевича:
— Что вы так разгоревались об Анне Васильевне, — как о покойнице все равно. Нехорошо даже. Вышел человек на пенсию… так ведь это же счастье! Да если бы мне сейчас дали пятьдесят пять рублей и сказали: «Вы свободны, товарищ Морковкина» — да я бы…
— Не болтай ерунду, — оборвала ее Людмила, — вот лучше сговоримся всей бухгалтерией да и сходим к ней в гости на той неделе.
— Точно, — обрадовалась Лелька, — ну, пока!
Вскоре свернула и Харитонова. Яков Моисеевич пошел дальше, и, как остался один, тотчас мысли его вернулись к тому майскому дню.
Сразу же после Майских праздников директор комбината Шавров вызвал Якова Моисеевича к себе.
— Добрый день, Яков Моисеевич, — приветствовал его директор, протягивая ему руку и подвигая серебряный портсигар, — закуривайте!
— Благодарю вас, Павел Романович, я не курю, — отвечал Яков Моисеевич, притрагиваясь двумя пальцами к левой стороне груди, что означало: сердце не позволяет.
— Я хотел спросить, Яков Моисеевич, есть у вас в бухгалтерии сотрудники пенсионного возраста? Разумеется, не о вас речь. — Директор улыбнулся своей шутке: без Якова Моисеевича комбинат обойтись не мог, он сам называл его «бухгалтером высшего пилотажа».
— Так как насчет старушек в вашем гареме, а?
Яков Моисеевич отвел глаза. Не хотелось ему говорить об этом. Он попробовал отшутиться.
— В моем гареме все молоды, а те, кто постарше, еще моложе молодых, — сказал он уныло.
Но директор уже не был расположен шутить. Заглянув в какой-то листок, он перешел к делу:
— Есть у вас счетовод Косова, с девятьсот седьмого года. Я думаю, ей пора на отдых. Какой у нее оклад — семьдесят? Ну потеряет она немного рублей пятнадцать — восемнадцать.
— Она хороший работник, — возразил главбух.
— У вас нет плохих, я вас знаю. А впречем, если есть плохие, давайте от них избавляться. Так есть кто-нибудь конкретно на выход?
Яков Моисеевич молчал.
— Ну, хватит переживать, — примирительно сказал директор. — Как я понимаю, Косова самая подходящая кандидатура. Пора уж ей отдохнуть! Старику своему пироги будет печь, внуков нянчить.
— Муж у нее погиб на войне.
— Так это когда было! Двадцать лет как война кончилась. Она небось давно себе другого нашла.
— Нет у нее никого. Ни детей, ни внуков. А работник она хороший, отличный работник.
— Ну, Яков Моисеевич, давай не будем спорить. — Лавров начал выбивать пальцами дробь по столу. Всем в комбинате был известен этот признак наступающего раздражения. — Как это у нас в песне поется? «Молодым у нас всегда дорога, старикам у нас везде почет». Надо же растить новые кадры.
Яков Моисеевич спросил, имеет ли директор в виду конкретную кандидатуру.
— Посмотрим, посмотрим, — рассеянно отвечал Шавров, перелистывая бумаги в папке. — Значит, договорились?