— А хочешь, сынок, на выставку оружия пойдем?
— Ой, пап! Конечно!
Это было рядом, на площадке позади Музея Вооруженных Сил. Под открытым небом, припорошенные снегом, стояли бронепоезд и торпедный катер, танки и самолеты, орудия и ракеты, вертолет, минометы, бронетранспортеры — чего только не было. Витюшка жадно осматривал экспонаты, спрашивал:
— Пап, сила?
— Сила, — соглашался Мирошников и думал: от парка, от выставки до МИИТа две остановки трамваем, пешком десять минут ходу, зайти бы туда хоть во двор, а?
— Если на нас нападут, мы им дадим, да?
— Еще как дадим.
— И я так думаю. Пускай лучше не лезут.
— Не полезут, — окончательно успокоил Мирошников. — Побоятся.
— Пап, — сказал вдруг Витек, — а твой папа, мой дедушка, смело воевал, да?
— Воевал. Смело.
— А сейчас он умер?
— Умер.
— Почему? Старенький?
— Старенький и больной.
— Все старенькие — больные, да?
— Наверное, — сказал Вадим Александрович и добавил: — Пора, сынок, к метро…
— Еще посмотрим!
— Нет, пора…
Он рассчитал точно, они были у выхода со станции вовремя, но Маша приехала раньше и ждала их, сердитая:
— Вышла, а вас нету… Где вас носит?
— Мам, а мы в парке видали селезней, без уточек, — сказал Витя. — И выставку оружия посмотрели! Сила!
А Мирошников ничего не сказал, но подумал: «Почему я, собственно, должен кому-то угождать? То жене, то шефу Ричарду Михайловичу, который вовсе и не шеф, лишь директор фирмы?»
Дома Маша подобрела, отведав обед в мужнином исполнении, обед запили вчерашним компотом, и тогда Маша вопросила:
— А еще что-нибудь будет? Для души?
Она повторила шутливую фразу, которую произносил иногда сам Мирошников. Без улыбки он ответил:
— Будет и для души.
И выволок из заморозки пломбир. Маша захлопала в ладоши, Витюшка закричал «ура!». Пломбир размяли, размягчили, чтоб не был холодным, сдобрили смородиновым вареньем, и вкуснота получилась необыкновенная. Это было поистине для души…
18
Мирошников предлагал поехать к старикам еще в субботу, повечеру, — там бы переночевали, и воскресное утро было бы уже дачным. Но у жены были свои планы — уборка квартиры, — и она непреклонно произнесла:
— По-е-дем зав-тра!
И сколько ни уговаривал ее Мирошников, ответ был одномерный:
— Ут-ром! По-рань-ше!
Ну завтра так завтра. Поедем. Пораньше. На ермиловскую дачу. Которая когда-нибудь станет Машиной и, следовательно, его. И он будет вполне современный, преуспевающий человек: квартира, машина и дача. А здорово бы вместо дачи уехать куда-нибудь далеко-далеко, к черту на кулички, где новые люди и новая жизнь и где он сам бы стал новым. Юношеские мечтания? Они самые. К тридцати пяти можно обойтись и без них.
Витюшу уложили рано: после школы не поспал, а завтра вставать чуть свет, на электричку в восемь пятнадцать. Сын протестовал, капризничал, но уговорили — лег и быстренько уснул, несмотря на то, что над головой было шумновато. Сперва токарь скандалил со своей половиной, кричали, топали, падали какие-то вещи, затем воцарилась тишина, и затем уж токарь неумело, фальшивя, играл на баяне, и его половина пела под баян: «Ему сказала я: «Всего хорошего», а он прощения не попросил…» Это означало полное примирение супругов, своего рода семейную идиллию.
Не проснулся Витек, и когда Вадим Александрович включил пылесос и начал шуровать по дивану, креслам, коврам и дорожкам. Видать, парень умаялся за день. Пускай поспит всласть. Маша вытирала пыль с мебели, протирала обувь, переставляла посуду, стирала кухонные полотенца. А Мирошников под урчание пылесоса думал: «Что делать с дневником, с письмами отца?» И решил: увезу на дачу, подальше с глаз долой, пристрою где-нибудь в чулане, пусть там и лежат, захочется перечитать? А не захочется, полежат нетронутые. Все же память об отце. Сохранит их, не сожжет…
Утром сказал жене:
— Давай на вокзал поедем на такси…
Она вопросительно глянула. Он пояснил:
— Вещичек многовато… Позволим себе эту роскошь — взять такси…
— Позволим… Витенька, не копайся…
— Я не копаюсь… Ура, на такси! А то все автобусом да автобусом…