Запомнилась не своя санинструкторша, а из соседней роты, Зоя, бедовая дивчина, москвичка, ровесница. Злая на ласки и отчаянная в бою. Как-то гитлеры поперли в разведку боем — до батальона, так Зоя под огнем вынесла два десятка раненых, а когда срезало пулеметный расчет, легла за «максим». Немцев отогнали, но снаряд упал неподалеку от «максима». Попрощался с ней Колотилин, зарыли Зою на опушке под рябиной…
И Зину он жалел и любил. Была она из снайперш, которых прислали в полк летом сорок второго. Девчата «охотились» как надо, Зина даже немецкого снайпера-аса подстрелила (гитлеры орали по ночам из своей траншеи: «Рус, убери своих Марусек, а то Иванов перебьем!»). Но были снайперши еще и красивыми, кровь с молоком, девчатами, отзывавшимися на любовь. Была у Колотилина Зина, была. До тех пор, пока пуля снайпера из ягдкоманды не поцеловала ее в левое плечо, где родинка, которую любил целовать и Колотилин. Эвакуировали Зину в госпиталь, попрощался и с ней…
Со многими успел попрощаться в своей недолгой жизни Сергей Колотилин. Так уж получалось: легко сходился с женщинами, и они, он чувствовал, маленько его избаловали. Но разве он виноват, что они к нему привязываются? А на войне привязываться не стоит: раскидает в разные стороны. Разбаловали, разбаловали его бабы — это точно, вон как рассуждает…
Влюблялся он с первого класса, едва ли не каждый месяц меняя объект воздыханий. Наверное, в детдоме не было девочки, к которой бы он не пытался подъехать. Особенно одна его занимала, Верочка Митрофанова, почти полгода старался ей понравиться. Даже голодать стал, чтобы похудеть: выведал, что Верочка отдает предпочтение худощавым мальчикам, а его с чего-то начало разносить, кое-кто рискнул дразнить Толстуном. Он, однако, скоренько отучил дразнильщиков: кулаки у него были крепкие. К сожалению, ни голодание, ни крепкие кулаки не завоевали Верочкиного сердца. Неудача, пустой номер — и так с ним бывало. Хотя и редко.
Всякое бывало. Уже когда учился в ФЗУ, на смену воздыханиям пришли вещи серьезные, которыми подростки хвастают под папиросный дымок в уборной. Рано познал он и курево, и водочку: детдомовец и есть детдомовец. Вообще, в фабрично-заводском училище (фабзаяц!) он ощущал себя взрослым. Во всех отношениях. А почему бы нет? В поселке, наискось от детдома, дымил-пыхтел лесопильный завод — крепкий для тамошних приволжских мест. При нем-то и открыли ФЗУ: своего помещения фабзайцы не имели, занятия проводились где придется. А занятия интересные — им рассказывали про токарные станки, про металлорезание, словом, про холодную обработку металлов. Через год Серегу и еще троих ребят прикрепили к мастеру, он учил их токарничать. Хотя что значит — учил? Мастер работает, а ты стой рядом, смотри и постигай и не рассчитывай, что тебе так уж все разжуют.
Сереге нравилось токарничать, и на экзамене он выточил довольно-таки сложные детали — сразу был присвоен четвертый разряд. Потому что старался. Потому что дело всегда занимало главное в его жизни место. На втором — девчата, бабы, им, как он пошучивал, доставались серебряные медали. Впрочем, иногда они вырывались на первую роль, тесня дело и, случалось, грозя делу и самому Сереге Колотилину крупными неприятностями. Разок чуть не загремел, еще бы малость — и кончен бал, суши сухарики. Об этой истории если и вспоминать, то лишь в назидание себе: управляй своими страстями, не теряй головы, иначе — пропадешь.
Было так: приглянулась ему одна из конторы, однако подъехать не удается: неприступна, как волжский утес. Он и так, и эдак — от ворот поворот. Взял ее силой — с изнуряющей борьбой, с изорванным платьем. Наутро ждал милиционера, ждал тюрьмы. Но милиционер не пришел, тогда Серега поплелся к ней виниться. И повинился, действительно, искренне. И жалко было ее, и стыдно самого себя, и гадко на душе из-за собственной подлости. Думал: выгонит его взашей, и суда не миновать. Но его простили, а спустя неделю она уже жила с ним. На правах любовницы, на большее не претендуя. Так вот и портили Сергея Колотилина девки да бабье.
После ФЗУ потрудяжил на лесопилке, имел шестой разряд, зарабатывал прилично, в передовиках ходил. Погуливал, попивал. А там и в армию призвали. Чтоб выбить из башки всю дурь. В общем-то, выбили.
Не всю, конечно, вся до капельки дурь ушла бы, если б чувствовал материнскую ласку, отцовскую строгость. Детдом есть детдом, и будто некая пустота была неизменно вокруг тебя. Отца с матерью он не помнил, однако во сне видел их (их ли?) смутные, неразборчивые черты, не просыпаясь, звал, плакал, стонал. Как попал в детский дом, где родители — дознаться не мог, ему одно отвечали: «Ты сирота». Что сирота, знал и без директорских пояснений…