И что же имеем? Не имеем праздника, не имеем торжества игры, но имеем кислые, заспанные рожи в стоячей, вонючей воде!.. Именно-именно: заспанные рожи в стоячей, вонючей, говнючей субстанци-и-и!!!
Защитник по делу Кулешова производил впечатление человека не совсем полноценного. Он был вял, рефлексивен, туповат - суконным языком изложил свою субтильную речь:
- Товарищи! Наш человек - это добросовестный труженик, человек высокой политической культуры, патриот и интернационалист. Он живет полнокровной жизнью созидателя нового мира. Это не значит, конечно, что мы уже решили все вопросы, связанные с формированием нового человека. Вот в данном, конкретном случае, товарищи, перед нами, я бы сказал, жертва собственной безответственности. Перед нами яркий образец тех людей, я бы сказал, лиц, которые стремятся поменьше дать, а побольше урвать от государства. Именно на почве такой психологии и появляются эгоизм и мещанство, накопительство, равнодушие к заботам и делам народа, возникают чудовищные преступления. Но будем снисходительны, товарищи, подсудимый полностью осознал содеянное, и мы, руководствуясь самой гуманной в мире социалистической законностью...
М. смотрел на сцену и чувствовал в заслуженной груди сердце, оно было перетопленное страхом, болью, ненавистью, любовью, надеждами, верой, хотя уже с трудом перекачивало старческую чернильную кровь, и эта его недобросовестная работа напоминала о времени.
И поэтому он рявкнул:
- Я жду, чер-р-рт!!!
А по проходу спешил лавсановый, лакействующий человечек, у режиссерского столика лекально изогнул позвоночник:
- Желаете папироску-с?
- К черту! Я ж бросил! Вчера вечером.
- Извиняюсь!
- Стоп! Черт с ним! Давайте.
- Пожалуйте, - улыбнулся человечек. - Не желаете ли знать, кто на вас?..
- Что?
- Доносец написал-с?
- Да? Любопытно-любопытно. - М. закуривает от протянутой чужой спичины. - Дело поэта правильно разложить хворост в костер, а огонь должен упасть с неба...
- Что-с? - У человечка была благоприобретенная усердием плешь.
- Так говорит мой друг... поэт. А если костер не разгорается, то это значит, что костер плохо разложен, либо - а это тоже случается - небо закрыто облаками... Поэты... они любят эдак...
- Понимаю-понимаю, аллегория! - хихикает человечек. - А мы люди маленькие. У нас все в соответствии, так сказать, блюдем интересы государства... трудящихся. - Роется в кожаной папке. - У нас тут все: кто, что, как, почему, с кем, на кого...
- Ну-ка! Дайте!
- Ни-ни! Не имею на это права. Чрезвычайно секретно. Чрезвычайно. Только могу сказать конфиденциально. Кто?
- Да?
- Да-с!
- Ах ты, сучье племя! - М. мертвой хваткой цапает спазматического человечка за шиворот и тащит к двери. - Иуду ищете? А его не надо искать! Он у каждого из нас в кишках! - Выталкивает врага, задергивает портьеру. И чтобы духу не было!..
Возвращается к столику и не видит, как из-за других портьер выскальзывают... скользят, как тени... тени...
Однажды моя жена О. Александрова опубликовала статью о молодой добропорядочной женщине, которую арестовали наши доблестные милиционеры. За что? Она им показалась пьяной. И ее забрали в медвытрезвитель. Там ее все работники поимели, как гражданку, не уважающую законность: поимели анально-орально-вагинально. Поскольку женщина была не только красива, но и попыталась оказать сопротивление, укусив прапорщика Дыменко за его лично-каучуковую дубинку.
- Ну как? - поинтересовалась О. Александрова после того, как я прочитал статью.
- Я бы не хотел, дорогая, чтобы ты оказалась на месте этой женщины, отвечал.
- Ты меня защитишь!
- Я?
- Ты!
- Увы, родная.
- Почему же меня не защитишь?
- Боюсь.
- Что?
- Всего боюсь. Телефонного звонка. Стука в дверь. Переписки населения. Выборов. МВД, КГБ, ОМОН, ОБСДОН, АЭС и так далее.
- А я ничего не боюсь, - отвечала на это моя супруга. - И отвечать надо не пощечиной, а бить ногой по яйцам.
- Это больно, - на это заметил я и спрятал свое законнорожденное хозяйство подальше.
Дело в том, что у меня была Первая жена, она была сумасшедшая, но этого никто не знал, даже она. И тем более я. Когда возвращался после напряженного трудового дня домой, она меня обнюхивала. И нельзя сказать, что только лицо.
- Какая ты ревнивая! - хихикал я от щекотки в паху.
- Ты мне изменяешь, я чувствую! - кричала Первая и, кстати, была права.
В обеденный перерыв мы с мечтательной жирноватой Беляковой занимались тем, что расшатывали канцелярские столы и стулья. Первая была полностью права в своих беспочвенных подозрениях, однако я считал себя оскорбленным: на столе и стульях супружеская измена не считается. И вот однажды, окончательно сойдя с верного курса, как партия, жена меня же лягнула ногой туда, куда не следует лягать. Мне было больно, и пока я по этому поводу переживал, катаясь по полу, она, воодушевленная истеричка, изъяла из пиджака мой КПСС-овский билет и спустила его в бурные, как аплодисменты, воды унитаза. И что же я? Я долго и безуспешно шарил рукой по канализационной трубе, а потом разошелся с безумной. И правильно сделал: тот, кто бьет ниже пояса, никогда не поднимет глаза к небу.
Высоко над тенью вечное солнце, Высокий Свидетель теней.
- Какая у нас самая мерзопакостная сцена? - кричал М. на сцену и отвечал: - Верно! Когда провожают Хлестакова. Попрошу: "Строй курбалеты с их обеими". И легкость. Легкость. Необыкновенная легкость. Праздник Энергий! Аттракцион! Оркестр-р-р!!!