- Они хотят, чтобы мы ненавидели друг друга? А мы будем любить друг друга! Только любовь нас спасет! Веселее, Сигизмунд! Жизнь продолжается. Задирай ножку, не ленись! Оп! Оп! Пусть будут счастливы... Яков!.. Марк!.. Мануил!.. Яся!.. Господи, кто там у тебя еще?..
- Адуся... у меня... Яниночка... Ева...
- Пусть все они будут счастливы! Оп! Оп! Оп!.. Мы тоже еще будем счастливы!
- Счастливы?
- Ты мне не веришь?.. А ты верь!.. Оп! Выше ножку!.. Хотя что это тебе, милый мой, напоминает?.. Что, Сигизмунд?
- Что?
- Не напоминает ли это тебе, золотой мой, пир?
- Пир?
- Ага. Пир. Пир во время чумы!
И они танцуют, танцуют в обморочной тишине - и скрипят лишь доски. А за их спинами, в глубине, на огромном полотнище... И поднятая в приветствии рука - как карающий меч: "Диктатура есть железная власть, революционно-смелая и быстрая, беспощадная в подавлении..."
- Встать! Суд идет!
И все поднялись. И стоя выслушали приговор по делу Кулешова, убийцы; приговор был справедлив и встречен почти единодушным одобрением.
Потом подсудимому предоставили последнее слово:
- Последнее слово.
- Я, - сказал он, - я... я... я... Не надо так. Вы что? Они же ребеночка спалили. И я не мог по-другому. Я жить хочу, как и вы. Жить хочу. Можно я еще поживу? - Лицо подсудимого было увлажнено потом, как дождем.
Далекий погребальный звон колокола. Движение теней; потом оглушительный звук выстрелов. И снова тишина - только печальный колокольный перезвон и марионеточные движения теней.
М. - один в мире. Он один и на сцене, лежит ничком. Появляется Зинаида в мерцании софита, словно видение, призрак:
Прекрати приходить ко мне каждое утро
мертвецы до рассвета уходят всегда
мертвецы появляются вечером только
прыгают в сад залезают на окна
прячутся в листьях ползут по деревьям
чтобы видеть оттуда что в доме творится
То под видом бродяги приходишь ко мне
а то как старьевщик стучишься с вопросом
а нет ли чего у меня для тебя?
Но чаще всего ты приходишь как нищий
как слепой изменяешь свой голос
подайте слепому
но мне под лохмотьями рана видна
и нож кривоострый мне виден в груди
и два глаза под стеклами черных очков
упорно разглядывающие меня всей чернотою
смерти
и в протянутой голой ладони твоей
открывается мне мое будущее включая
мое настоящее.
- Зинаида! Зиночка! - М. делает слабую попытку задержать призрак призрак жизни.
Кулешов именем РСФСР был приговорен к высшей мере наказания: смерти.
* * *
М. - один, зал пуст и гулок, великий крысиный инстинкт заставил всех бежать, но никто не понимает истины: убежать от догм, предначертанных усыхающей рукой вождя, нельзя, равно как нельзя убежать от самого себя.
-Сигизмунд!.. Черт! Опять все кругом повымерло?.. Эй?! - кричит М., доказывая свое существование.
- Кто тут? Мастер? Сердце? - Дирижер суетится, вылезая из оркестровой ямы. - Врача? - Старательно жует.
-Не надо врача. Куда всех черт унес?
-Как куда? Обед. Ты ж сам распорядился: обед!
- Кто же на сытый желудок?.. Эх, вы!..
- Извини, жрать всегда хочется. И при Царе-батюшке, и при диктатуре... Господи, прости! - Крестится, осматривается. - Я вот, маэстро, долгую жизнь прожил, а все одно не понимаю - зачем все это надо было?
- Что?
- Ну, Царя-батюшку того... ликвидировать... Чтоб другого... Батюшку... Тсс!
- Сигизмунд? Ты чего... хлебнул... к обеду?..
- Хлебнул. Для храбрости. Устал бояться. У-у-устал!
- Ты бы, родной, от греха подальше... Прикорнул, что ли.
- Нет-нет, я все понимаю; а этого никак не понимаю. Все вроде бы уйдем в землю... в навоз...
- Сигизмунд!
- Мэтр! У меня тут... осталось... - Дирижер скатывается в оркестровую яму и тут же лезет назад, держа над головой ополовиненную коньячную бутылку. - От сердца очень даже помогает. Пять капель.
-Ох, Сигизмунд!
- Сегодня можно. Генеральная не каждый день. - Всматривается в глубину сцены, кричит: - Эй, третьим будешь? О Господи, прости еще раз! Ты знаешь, каким я от страха храбрым стал? Сам себе удивляюсь. Давай за тебя, Мастер. За вечного тебя! Ты у нас один такой остался.
- Давай за всех нас, Сигизмунд! Пять капель! - Поднимает стакан к глазам. - Жаль, что мы не деревья. Когда их рубят, они умирают стоя.
- Вот за это я тебя и люблю, маэстро! - Дирижер залпом выпивает. - За образность! За то, что ты... ты хорошее дерево. Ты... ты... тополь. П-п-пираменд... пппирамидальный!.. Тьфу ты!.. Вот какой!.. Нет!.. Ты груша! Вот! Груша! Послушай старого пархатого и бедного еврея: ты - груша; из груши знаешь какие чудные скрипки... скрипочки... - Запнулся. - О Господи! Совсем епнулся старый дурак. Не-е-ет, я не хочу, чтобы из тебя... исходя... из нужд хозяйства. Вот меня - пожалуйста. Я - кто?.. Я - саксаул! Рубите меня, мне не больно! - Оглядывается по сторонам, быстро говорит: - Я чего придумал? Тебя надо спрятать, ей-ей! Конкспи... конспирироваться. Понимаешь? Переждать. Я тебя... и я тебя... Я не хочу, чтобы из нужд... исходя...
- Родной мой, - отвечает М., - куда от себя спрячешься? Я вот в чужую шкуру пытаюсь влезть - и, чувствую, не могу! Хочу - и не могу. Пусть меня научат, как это делать... Как?!
К оцинкованной спецмашине подвели Кулешова - летняя легкомысленная публика глазела. Преступник, пропадая в автомобильном зеве, оглянулся на нее, он оглянулся, невнятный и улыбчивый, и, оглядываясь, хорохористо взмахнул рукой.
Я же вернулся домой. Я вернулся домой и совершил мелкое хулиганство: в письменном столе прятались О. Александровой деньги, деньжища, денежки. Моя жена копила их на покупку - покупку чего? Телевизора, холодильника, мебельной стенки, малолитражки, дачи, шубы, души, конфет, кофе, Библии, праздника, мороженого, счастья в личной жизни? Не знаю. Трудно сказать, зачем она хранила деньги в письменном столе. Я так и не смог ответить на этот вопрос. Может, поэтому взломал замочек, реквизировал одну ассигнацию и отправился, мародер, в магазин.
Там была очередь за плодами манго, но я купил бутылку коньяка и керамическую плитку шоколада. Дело в том, что я ненавижу очереди; я бы купил плоды манго, если бы не билась за ними в судорогах нищая очередь, и поэтому мне пришлось довольствоваться коньячной бурдой и маркированным кондитерским изделием.