Я снова вернулся домой, отключил телефон, открыл бутылку с празднопахнущей жидкостью, надкусил шоколадку и... нажрался как свинья.
Почему? Потому, что имею право. В нашей героико-романтической стране каждый гражданин имеет право иногда распоряжаться своей судьбой в свое же удовольствие.
Но через несколько минут случилось то, что должно было случиться, когда человек жрет коньяк в рабочее время и на голодный желудок.
Меня замутило, и я поспешил в сортир, где исторг из своего недоуменного организма всю инородную нечисть. Потом, слабый, но осветленный, как вечерняя улица, упал на диван и забылся в трудном сне.
М. не успел - Зинаида, ворвавшись на сцену, в невероятном прыжке настигает старого дирижера. Они валятся на доски и катятся по ним. Женщина беспорядочно, жестоко колошматит Сигизмунда по голове:
- Убью! У-у-убью!!! Сволочь! Мразь! Морда!.. Как ты мог, падаль!.. Он тебя из грязи, когда ты подыхал! Лучше бы ты подох! Собака! Сволочь! Ненавижу-у-у-у!!!
Дирижер визжал, отбивался:
- Не бей! Не бей!!! Не надо!!! О-о-о! Мне больно! Она меня убьет!.. Мастер!.. Она меня!.. Он меня простил! Не надо, умоляю. Больно-о-о!..
М. попытался сладить с женщиной:
- Прекрати же! Зина!!!
- Пусти! Я его убью! Сволочь! Таку-у-у-ую!!!
- А-а-а!.. Они сказали... что всех моих... Якова... Марка... Ясю!.. Адусю!.. - Лежит, закрыв лысину руками.
- Все! Все!.. - М. удалось оттащить жену в сторону. - Нельзя так! Нельзя!
- А как можно? Как эта блядь?! - Лягает дирижера.
- Зиночка, меня простили... Зиночка, - скулит тот.
- Зинаида!.. Что случилось?
- А ты не знаешь?
- Знаю.
- У-у-у, ненавижу!..
- Не надо, Зиночка! - Дирижер хлюпает разбитым носом. - Меня нельзя бить. Я могу умереть. Я вижу... вижу, все хотят моей смерти! - Грузно сползает в свое убежище.
Они остаются вдвоем, Мастер и Зинаида. Он держит ее за руку - рука была в орнаменте вен.
- Зачем все это, Зина? Зачем?
- Пусти! - вырывается. - Ты и палачу скажешь спасибо, прежде чем он отрубит тебе голову?
- Если бы дело было в палаче.
- В чем же дело?
- Не знаю, Зиночка, не знаю, - говорит грустно. - Наверное, в нас самих. Каждый народ достоин той судьбы, которую он сам себе выбрал. Народ это мы! Мы и выбрали себе... небо... небо... крытое... тяжелыми... свинцовыми... облаками...
- О чем ты, родной? - Она осторожно гладит его по щеке. - Прости меня, когда мне сказали, что этот... этот... на тебя...
- Кто сказал?
- Сказали.
- Понимаю. Все понимаю. Одного лишь не пойму - что из нас хотят сделать? Скрипки или гробы?
Старшина Иван Иванович Цукало был удивительно добрым и покладистым малым. Сослуживцы ему завидовали: "Как тебе, Иваныч, удается сохранить теплоту к окружающему миру?" "А я верю в человека, - отвечал на это старшина, - медведя можно научить польку танцевать, а уж наших оппозиционеров, мать их говноедов, заставить любить их же народную власть в нашем лице..."
Правду говорил старшина Цукало. Например, вечерком приводят в отделение гражданина. Гражданин волнуется, шляпу поправляет, очки спешит протереть, мол, собственным глазам не верю, куда это я попал; требует начальство и все кричит:
- По какому праву? По какому праву?!
- Не беспокойтесь, - ласково отвечает на поставленный вопрос Иван Иванович. - Разберемся.
А что разбираться? Если из разгоряченной пасти интеллигенции вылетают винные пары?
- Вы, гражданин хороший, пьяны, - спокойно контролирует обстановку Цукало. - Нехорошо.
- Я... я... бокал шампанского! Друзья приехали, век не видались...
- Друзья? - улыбается понятливый и доброй души Иван Иванович. - А, чай, ебекилка у тех друзей охальная да ласковая?
- Как вы смеете?! - взрывается гражданин. - Я буду жаловаться. Дайте мне жалобную книгу!
- Жалобную книгу? - Старшина подходит к задержанному. - Сейчас вам, любитель советского шампанского, будет книга! - И наносит отеческий удар меж рессорных ребер.
Разумеется, гражданин изумлен - он не предполагал, что его невинную просьбу столь неверно истолкуют. Он хватается за бок, но продолжает требовать уважительного отношения к своей орхидейной персоне. Иван Ивановичу не остается ничего другого, как нежно садануть мягким хромированным сапогом по хозяйственно-производственному комплексу распоясавшегося буяна. Тот, понятно, воет и катается по полу, а старшина Цукало составляет протокол о нарушении скандалистом общественного порядка.
- Чайку не желаете? - идет на мировую Иван Иванович, когда задержанный способен мыслить конструктивно. - Подпишете протокол-с?
Однако вредитель, отхаркиваясь, долго читает бумагу - очки-то разбились при неловком падении; потом говорит:
- Не желаю я вашего чаю. И эту галиматью подписывать не буду. И за свое самоуправство...
Упрямый попался дебошир, принципиальный, искренний в своих заблуждениях, которому можно только посочувствовать. И Иван Иванович сочувствует:
- Вот что, падла! Тебя уведут в камеру - утром ты себя не узнаешь. Прописывать будут тебя, чудилу, всю ночь - утром или на кладбище, или в больницу, чтобы зашили там твою жопофину.
- О какой жопофине речь? - не понимает гражданин. - Вас надо судить советским судом. И вас будут судить...
При таких возмутительных речах даже покладистый цукастый Цукало не выдерживает глумления в стенах родного отделения - ударом сбивает со стула интеллигентную заразу и принимается ногами ее дросселировать, прикладывая, между прочим, определенные физические усилия.
Потом Иван Иванович отдыхает: пьет чай, играет с сослуживцами в шашки, читает газеты; потом по стойке "смирно" слушает полночный бой курантов. А в углу с мыслями собирается нарушитель общественного порядка, который всем своим болезненным видом показывает лояльность и уважение к исполнительной власти.
- Ну кто ты есть на самом деле? - спрашивает доброжелательно старшина. - Чаю не желаешь?
- Благодарю вас, - отвечает, шепелявя, задержанный. - Не смею вас беспокоить, товарищ капитан.
- Тогда прошу покорно ответить: кто ты, говно, есть?
- Я есть говно, как вы правильно заметили, товарищ майор.
- А еще?
- Говноед, товарищ подполковник.
- Еще?
- Гнойник в заднем проходе рабоче-крестьянского государства, как вы верно заметили, товарищ полковник.
- А другими словами?