- Убрать! - поморщился человек на сцене.
- Нет-нет! Помогите! Кто-нибудь! - Вскрик несчастной, но будущей счастливой колхозницы оборвался за дверью.
Человек ходил по доскам сцены, под его сапогами они прогибались и скрипели: скрип-скрып-скруп. Напряженную, мучительную музыку дерева слушали люди.
- Неприятно, - проговорил Китель, - неприятно, когда из тебя делают дурака. Все как в жизни, говорите?.. А как в жизни?.. Что у вас народ поет, товарищ режиссер?
М. был нем.
- А что он на самом деле поет? - Посмотрел со сцены, подумал: - Вот что он поет: Каганович, самый подлый, красный сталинский нарком, в тридцать третий год голодный... целых восемь миллионов... умертвил своих рабов. Вот что поет народ! - Снова закурил. - Или вот еще... Поиграйте-ка мне... частушечное... веселое... - Заиграл баян. - Хорошо! - Притопнул ногой, заголосил: - Милай наш Калинин-дедка, еб народ всю пятилетку!.. Ап!.. Все, хватит! - улыбнулся в усы. - Возьмете меня в труппу или как?.. Вижу, не хотите. И хорошо - каждый должен быть на своем месте... Товарищ Городинский, вы хотите что-то сказать?
Тот с трудом выдавил из себя:
- Н-н-нет!
- Если товарищу нужно выйти, пусть выйдет... Ему помочь? Или он сам?
- Я сам-сам-сам-сам-сам! - Член Главреперткома, гримасничая, убегает из зала, держась за живот.
- Так вот - театр сам по себе есть ложь, - продолжил человек в кителе. - Ложь нашему народу не нужна. Ему нужна правда. Ложь можно перековать в правду. Этим должны заниматься люди высокопрофессиональные и искренние... Что же мы видим?.. Профессию мы видим... А искренность?.. Товарищ режиссер, вы верите в это? Я не убежден, что вы верите этому. Надо сделать так, чтобы мы с товарищами увидели: вы верите этому. Тогда будет правда. А так получается неправда. Неправда нужна только нашим врагам. А правда нужна нашему народу. - Человек ходил по сцене в глубокой задумчивости, молчал, курил; он был хорош в своей роли. - Да! Наверное, придется что-то переделывать, доделывать, дорабатывать, постановка - дело живое, и надо следить за тем, чтобы это дело не умерло; нельзя его сразу подвергать сомнению. Это неверно. - И проговорил без перехода: Обеспечьте, пожалуйста, товарища режиссера самым необходимым: авто, паек, лечение...
- У меня есть авто, - сдавленно проговорил М.
Но человек в кителе его не услышал или не хотел слышать, он осторожно спускался со сцены в зал, неслышно шел по проходу партера, потом пожал руку режиссеру:
- Так что работайте-работайте. Мы вас поддержим. Если случится какая-нибудь неразбериха, звоните. - И удалился вместе с военным моряком, который печатал шаг и ел глазами спину, забронированную в сукно мышиного цвета.
- Не может быть, не может быть! - твердила моя жена О. Александрова и прятала гуттаперчевое лицо в руках.
- Прекрати мять лицо, - не выдержал я.
- Не может быть.
- У нас все может быть.
- Но почему? Почему?
- Ты меня спрашиваешь? - удивился я. - Статья 102. Умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах.
- А мне сказали... в состоянии сильного душевного волнения... до пяти лет.
- Мало ли что нам говорят.
- Он же не виноват, то есть виноват, но... Боже ж ты мой! Кажется, я дура!.. Подожди, у нас же суд - самый гуманный?
- Вот поэтому его и стрельнут, чтоб не мучился, - позволил себе пошутить. - Казнь, моя родная, рассчитана только на устрашение нас, живых.
- И ничего нельзя сделать?
- Не знаю, - ответил я. - Кулешов имеет право подать прошение о помиловании. Ходатайство, как сказал судья.
- Он подал?
- Откуда я знаю?
- Вместо того чтобы заливать глаза...
- А что остается делать, милая?
- Надо!.. надо бороться!
- С кем? С этим государственным монстром?
- И все-таки! - посмотрела на меня О. Александрова.
- Вот за это я тебя и люблю, - поцеловал в щеку. - За твое безумие. И, прости, веру. - И взялся за телефон.
М. сидел за режиссерским столиком и смотрел перед собой. В меркнувшем свете софитов проявилась фигура человека в кожаной куртке и галифе. М., вглядываясь, неуверенно спросил:
- Величко?.. Комиссар? Ты?
- Я.
- Ты там... пропал... Я пытался навести справки.
- Зачем, друже? Не можно это делать.
- Ты меня спас, Величко. Помнишь? На юге.
- Помятаю. Тебя хотели стрельнуть... мои хлопцы... Как контру.
- А тебя уже нет среди нас?
- Ты ж меня помятаешь?
- Я тебя хочу спросить...
- Меня стрельнули... как контру... Мои хлопцы... Хотя они были уже не мои хлопцы.
- Но почему? Почему, комиссар? Свои - своих?
- Меня командировали на юг. А там был голод. Дороги, степи, всякие железные пути в костях... хотели бежать от голода... Куда? А у нас приказ не пускать! Стрелять!.. И стреляли, и кидали с поездов, чтобы помирали на родной стороне. А они одного хотели - жрать. Ты знаешь, странная, однако, у человека случается охота - жрать. Это не понять, если сам сытый. Они жрали, обгладывали деревья, траву жрали, собак, кошек; а бывало - заничтожали своих ребятят и варили похлебку с них... Ты ж никогда похлебку из мяса человечинки... Говорят, добрая сладкая похлебка...
- Замолчи, Величко! - закричал М., умирая. - Замолчи, ради Бога!
- Когда вернулся - доложил. Догадка была у меня: ОН голодом пожелал вогнать селянского мужика в колхоз, в счастливую жизнь. Это был ЕГО план.
- Величко-Величко!.. Восемь миллионов?!
- Ты знаешь?
- Знаю! - Метнулся на сцену. - "Приезжайте к нам, дорогие товарищи правительство, отдохнуть. Мы вам и по шесть кило прибавим!.." Свет!.. Дайте свет!.. Гляди, Величко! Какой райский уголок!.. А? Нравится?
- Что это такое? - Комиссар ходил по сцене, смотрел; взял яблоко из корзины, куснул. - Тьфу ты! Вата?!
- Вата, Величко, вата! Бутафор-р-рия!.. Хотел в чужую шкуру залезть. А не получается. Нет искренности. Ты понимаешь? А какая искренность, когда у меня перепуганная душа?
- Не казни себя. И без тебя - тебя...
- И что мне делать, Величко? Что?
- Уезжай. Пока есть такая возможность. Через месяц ее, может, и не будет.