- Куда? Это же мой Театр! Мой Театр?
- Это не твой театр, друже. Это ЕГО театр. Бог должен быть один.
- Я тебя не понимаю!
- Ты бог в театре, ОН - в стране. У НЕГО - миллионы, у тебя актеры... Ты же любишь, когда перед тобой преклоняются, тобой восхищаются...
- Не сметь! - М. в исступлении. - Я заслужил, чтобы мной!.. чтобы меня!.. чтобы!!!
- Чем заслужил? - спокойно спросил Комиссар. - Этими намалеванными хатками и садками?
- Это... так... - Режиссер отступил, едва не упал на корзину. - Так нечестно, Величко.
- Я тебя понимаю... понимаю, - вздохнул человек, поскрипывая курткой. - Всех ломают, как сухостой в лесу. Кого как - кнутом или пряником. И не мне судить. Я тоже виноват, хотя в двадцать третьем году обращался в ЦК с "Заявлением 46", где мы предупреждали о режиме чиновничьей диктатуры внутри партии. И я это заявление подписал. - Величко помолчал. А в двадцать четвертом потеряли последний ум: образовали поголовный набор в партию. Сделали из партии - корыто. Это сразу поняли - народец у нас ушлый. Все стало заполняться раковыми клетками... метастазы по всему телу... без них... ОН... - Комиссар махнул рукой. - Бог хитрый, смекалистый и больно злопамятный. И всегда знает, что делает. Из нас сорока шести - никого не осталось.
- Величко, и меня убьют?
- Бог не любит ярких пятен... Ты знаешь, какой был запах у степей? Там, на юге? Они были серые-серые, в них помирали... И над ними висела сладкая пыль... Вроде как запах от похлебки... варили похлебку с детей... с людей...
- Величко! - закричал М. - Что мне делать, комиссар? - спросил М. - Я не сухостой в лесу, - прошептал М.
Однажды, как всегда внезапно, нагрянул с девушками Вава Цава. Он был нетрезв и радостен: его фотореклама получила премию и общественное признание.
- Поздравляю, - сказал я по этому поводу.
- Что нос повесил, не куролесишь? - кричал Цава. - Что хочешь? Ничего не жалко! Жрать хочешь?
- Звезду хочу, - отвечал я.
- Точно: звезды нынче в моде!.. Тебе куда - на грудь или наоборот? И, фамильярничая, шлепал по седалищу калорийную подругу.
- С неба хочу, Цава...
- Девочки, не удивляйтесь. Александров у нас - романтическая натура!
- А у вас есть натуральный кофе? - тут же поинтересовались Вавины подружки.
- У меня есть колбаса!
- Ты хочешь иметь трупы? - испугался Цава.
- Я хочу работать, - отвечал я гордо, садясь за свое орудие производства. - Мы, кажется, договаривались?..
- Понял! Девочки, нам тоже надо поработать! - И мой друг со спутницами исчез в комнате.
Некоторое время я не обращал внимания на шум из-за стены, но на фразе "Любить свой народ - это значит ненавидеть те его недостатки, которые мешают ему стать образцовой нацией мира" раздался невероятный грохот то ли по причине обвала потолка, то ли по причине взрыва оружейного склада.
Мне стало интересно. Я не вмешиваюсь в чужие содержательные дела, но здесь, в конкретном случае, победило любопытство.
И я увидел - поверженный Цава подавал слабые признаки жизни в металлических обломках своей же фотоаппаратуры. Взволнованные девицы поправляли свои наряды и прически.
- Подлец, - говорили они.
- Не подлец, - отвечал я. - Самец.
- У-у-у, бленнореи! У-у-у, блокираторы! У-у-у, блюминговые! громыхал железными доспехами мой товарищ. - У-у-у, ебекилки!
Я посоветовал блюстительницам морали и нравственности покинуть место действия, что они и поспешили сделать. Потом вытащил любвеобильного друга из металлоконструкции причудливой формы, выволок на кухню, разумеется, нетрезвого Цаву, обложил его голову мокрыми полотенцами.
- Да я их, хуинвейбинок хрустальных... - ругался мой друг, - на сто первый километр отправлю. - И лакал из бутылки. - Я их на цементобетонный завод!.. на целину!.. на строительство магистрали!..
- Заткнись! - не выдержал я.
- Ты что? Не веришь? - Цава шалел на глазах. - Ты знаешь, кто я такой на самом деле? Тсс! Я... я осведомитель! Но это между нами.
- Что?
- Ша! Я тебе ничего не говорил.
- Пить меньше надо.
- Не веришь? Честное слово? Стукач! - И подтвердил ударами кулака по столу. - Родина должна знать своих внутренних врагов!
- Не болтай!
- Я правду говорю! - кипел в благородном негодовании мой товарищ. Вот ты, Александров, я правду тебе скажу, только не обижайся: ты - враг! Ты инако... мыслящий! Ты сам по себе опасен! Ты порочишь государственный и общественный строй заведомо ложными измышлениями... в письменной форме...
- Это уже интересно, - заметил я.
- Вот именно: тобой уже бы давно заинтересовались компп... ппп, твою мать, органы! Но! Ты мой друг! А друзей я не продаю... Спроси - почему?
- Почему?
- У тебя есть деньги на штраф?
- На какой штраф?
- Статья 190-один, - поднял указательный палец Цава, - лишение свободы на срок до трех лет, или исправительные работы на срок до двух лет, или штраф. Как известно, деньги у тебя не водятся, значит - неволя или строить магистрали. Ты хочешь махать кайлом?
- Не хочу.
- Тогда не очерняй нашу прекрасную действительность.
- Я не очерняю.
- Нет, очерняешь.
- А ты откуда знаешь? Ты же ничего не читал?
- Читал-читал, - отмахнулся мой друг. - У тебя сортир весь в черновиках. Тебе что? Приятно написать, а потом этим самым...
- Мне нравится ход твоих мыслей, Вава.
- Между прочим, ты там и меня упоминаешь.
- Ты - светлый образ.
- Это хорошо! - И заглотил еще литр винно-водочной жидкости. - Но впредь пиши мою фамилию через две буквы "а" - Цаава! Как в паспорте.
- Есть! Если родина приказывает...
- Вот-вот, за это я тебя, Александров, уважаю! - Цава, он же Цаава, поворачивался к стене. - Устал как пес. Эх, бабы, бабы... кошки... - И спросил через плечо: - А ты-то меня уважаешь?
- Уважаю-уважаю.
- Молодец! - зачмокал невосприимчивый к действительности мой товарищ. - Я за тебя... жизнь... на алтарь. Я все могу... все... И куплю, и продам... тут-тук! Кто там? Это я - цветочувствительный Цаава! Вава! - И, хихикнув, трудолюбиво засопел.
После случившегося мой друг попытался выпытать у меня, что же он наплел в нализавшемся состоянии? Эти попытки были тщетны - я мужественно молчал: мало ли что человек болтает, восхищаясь жизнью? Но тем не менее черновики из места общего пользования убрал; но фамилию Цавы все-таки пишу с одной буквой, чтобы он не догадался... И он, Цаава по паспорту, делает вид, что не догадывается.