- А ты знаешь, родная, сколько они живут, вор-р-роны? - Он поднялся на ноги. - Они живут триста лет. Так что я всех переживу... И увижу... Лет так через пятьдесят...
- Пятьдесят?
- Ну, через шестьдесят! Я увижу... - Смотрел перед собой. - Я увижу красивых, вольных людей... Или ошибаюсь? Или я увижу рабов?! Мы - не рабы, рабы - не мы? - Заорал: - Я не хочу, чтобы меня через пятьдесят, сто пятьдесят не помнили!.. Я хочу, чтобы нас помнили! Помнили!.. Все сюда! Ко мне! Скорее!!!
Как нужно относиться к своему приятелю, если вдруг обнаруживаешь, что он занимается доносительством? А никак. Почему? Потому, что у каждого гражданина нашей великой страны есть свои увлечения, те или иные наклонности, наконец, слабости. И поэтому каждый имеет полное право заниматься любимым делом, и если это дело связано с фискальством, то ради Бога... Тем паче в стране функционирует мобильный многомиллионный штат осведомителей. Так что лучше стучать первым, чем дождаться стука в дверь. Впрочем, у всех звонки, но это не меняет сути.
Итак, сексот Цава позвонил нам, и мы открыли ему дверь. Доверчивой О. Александровой был вручен букет цветов. Мою жену Вава боялся. Однажды он ее разгневал, и она, женщина простая, использовала помойное ведро не по прямому назначению. После этого случая мой друг всегда интересовался: дома ли О. или ее нет? И я его хорошо понимал. И поэтому не удивился цветам. Удивилась О. Александрова, которую подобными сюрпризами я не баловал. Потом мы сели пить чай, и моя жена нарезала колесиками колбасу. У колбасы был запах привокзального туалета.
первые три года в городе бабка Кулешова жила как в сказке: Петр работал на мясокомбинате, работа была чистая, аккуратная, каждый Божий день носил он излишки продуктов. "Я, мамаша, вам обещал коммунизм, - говорил сын, - пользуйтесь моими трудовыми достояниями". И бабка пользовалась, утоляла многолетний голод парным мясом, колбасами, кремлевскими сосисками и проч., удивляясь их первородной христианской нежности; бабка, разумеется, не знала, что все это готовилось для тех строителей коммунизма, которые уже в нем жили за древней буро-кирпичной стеной, отгородившись ею от остального мира; и если для них, строителей, пищу готовили из специально выращенных буренок, трехлеток, выгулянных на солнечном лужку, то для прочих смертных использовали туши скота пятидесятилетней выдержки в глубокой заморозке. Правда, бабка по своей малограмотности была больше чем уверена: для всех и каждого наступила райская жизнь, за которую сложил головушку свою ее уполномоченный.
Однако вскоре случилась беда: ушел Петр утром на работу, а вечером не вернулся, и другим вечером тоже не вернулся. Забеспокоилась бабка и на третий день пошла на место его трудовой деятельности. На комбинате ей удивились: а мы думали, Петр Петрович прихворнул дома? Кинулись искать Петра Петровича, нормировщика спеццеха. Нигде нет. И что странно: на комбинат он пришел, а выйти - не вышел. Но бабке руководство сказало, мол, ушел после рабочего напряженного дня, не волнуйтесь, мамаша, поставим в известность соответствующие органы.
Когда бабка покинула пределы хозяйства по переработке мясной твари, директор приказал остановить производство; директор уловил загадочную закономерность: как только человек, гражданин отечества, начинал тесно сотрудничать с администрацией, то раньше или позже обязательно оказывался в рубительном отделении.
- Надо остановить производство, - задумчиво сказал директор.
- А как же план? - на это отвечал зам по производству. - С нас же будут спрашивать?
- Эх, план-план! - вздохнул директор. - Мало мы думаем о рабочем, блядь, человеке, не расширяем реальных возможностей для применения гражданами своих творческих, блядь, сил, способностей и дарований для всестороннего развития, блядь, личности...
Актеры Первого революционного театра толпились на сцене. М. кричал им, срывая голос:
- Все, мои родные! Спектакль не пускаем!.. Все это мер-р-ртвор-р-рожденное!.. Все свободны!..
- Не надо так, - пыталась говорить Зинаида.
- Надо, надо! - бесился М. - Я сказал: все свободны! Или вы не понимаете? Не понимаете? - Выхватил из рук рабочего сцены топор. - Сейчас поймете! - Рубит бутафорный сад. - Вот мой выбор! Вот мое слово! Что, не нравится?! Это не настоящее дерево!.. Это фанера!.. - Толкнул выгородку, она, падая, взрывается гулом, землетрясением, столбом пыли; и все тут же приходит в хаотичное движение - сцена пустеет. Остается только Сигизмунд, он стоит недвижно и мертво. - Ты слышишь, старый черт?! Упади - начни сначала. Мы начнем все сначала, сначала! - Тормошит дирижера. - Здесь будет свободная площадка. Ты понимаешь, свободная! - И тем, кто утаскивает бюст: - Нетрудно доказать, что правда - голая! А вы разденьте ложь!.. Ты понимаешь, Сигизмунд? Что происходит? А происходит... - Остановился. - Что с тобой? - Дергает друга за руки, за плечи, ведет в канкане. - Давай-давай, товарищ... Мы живем... Вспомни своих - Якова, Марка, Мануила, Яся... и кто там еще... Януся?.. Пока они будут жить, будем жить и мы. Мы с тобой бессмертны! Нас всех нельзя убить!.. Раз-два! Раз-два! - И танцуют в тишине. Дирижер механически передвигает ноги, подпрыгивает, как кукла. Разве львы могут склонять головы, Сигизмунд?.. Веселее-веселее!.. Что ты говоришь?.. Мы - не львы? А кто же мы?.. Ну же, еще-еще! Выше ножку! Танцуют, бешенствуя. - Правильно, родной! Мы - люди! А разве люди могут сами склонять головы? Выше голову! Еще выше!!!
Дирижер, обливаясь слезами, орет:
- Больше не могу! Больше не могу-у-у!
- Можешь, милый, можешь! - Опускается на доски. - Смотри, небо очищается от облаков.
Сигизмунд поднимает голову, слушает:
- Тсс! Мастер, ты слышишь? Рубят... Что они рубят? Людей? Или деревья?
- Это рубят фанеру. Я приказал - бутафория!.. Под топор! И мы все начнем сначала, ты понимаешь? - М. задыхается, М. не верит тому, что говорит, М. верит тому, что говорит.
- Я не могу все начинать заново, - говорят ему. - Я устал... я старый... Я хочу отдыхать...
- Проводить домой? - спрашивает М.
- Нет-нет, я буду с тобой. Ты меня не бросай, - говорят ему. - Если ты меня бросишь, я умру.
разумеется, Кулешов, которому было около трех лет от роду в те скорбные для бабки дни, не мог помнить ухода из жизни отца. Правда, уже позже, превратившись в полуголодного юнца, Кулешов, глотая тошнотворные куски эрзац-мяса, вдруг ощущал оттиск бессмысленного детства. И это было не случайно. Дело в том, что сослуживцы Петра Петровича нанесли в дом три центнера деликатесной продукции.