Петр. А ты брось думать! Задумаешься - беда!
Аксюша. Да нельзя бросить-то, сил нет. Кабы меня кто уговаривал, я бы, кажется, послушалась - кабы держал кто! И все мне вода представляется.
Петр. Какая вода?
Аксюша. Гуляю по саду, а сама все на озеро поглядываю. Уж я нарочно подальше от него хожу, а так меня и тянет хоть взглянуть; я увижу издали, вода-то между дерев мелькнет, - так меня вдруг точно сила какая ухватит, да так и несет к нему. Так бы с разбегу и бросилась.
Петр. Да с чего же это с тобой грех такой?
Аксюша. Сама не знаю. И дома-то сижу, так все мне представляется, будто я на дно иду и все вокруг меня зелено. И не то чтоб во мне отчаянность была, чтоб мне душу свою загубить хотелось, - этого нет. Что ж, жить еще можно. Можно скрыться на время, обмануть как-нибудь; ведь не убьют же меня, как приду; все-таки кормить станут и одевать, хоть плохо, но станут.
Петр. Ну что уж за жизнь...
Аксюша. А что ж жизнь? Я и прежде так жила!
Петр. Ведь так-то и собака живет, и кошка; а человеку-то, кажись, надо бы лучше.
Аксюша. Ах, милый мой! Да я-то про что ж говорю? Все про то же. Что жить-то так можно, да только не стоит. И как это случилось со мной, не понимаю! Ведь уже мне не шестнадцать лет! Да и тогда я с рассудком была, а тут вдруг... Нужда! да неволя! уж очень душу ссушили, ну и захотелось душе-то хоть немножко поиграть, хоть маленький праздничек себе дать. Вот, дурачок ты мой, сколько я из-за тебя горя терплю...
Петр. Ах ты, горькая моя! И где это ты так любить научилась? И с чего это твоя ласка душу разнимает, что ни мать, кажется, и никто на свете... Только уж ты, пожалуйста... Ведь мне что же? Уж и мне за тобой... не миновать, выходит.
Аксюша (прыгает с качелей). Ну, уж это твое дело. Ведь уж мне не узнать, будешь ли ты меня жалеть или будешь смеяться надо мной. Мне со своей бедой не расстаться, а тебе дело до себя, мне легче не будет.
Петр. Нет, уж ты лучше подожди; хоть немного, да поживем в свою волю.
М. целует Зинаиду в лоб:
- Умница! Спасибо! Молодец! Хор-р-рошо! Ты моя любимая, ты моя... Давай еще? Что-нибудь вечное? Что?
- Я вспомнила, - сказала Зинаида. - ОН же говорил... Ты помнишь, что ОН говорил?
- Кто?
- ОН же сказал, что ты, несомненно, связан с нашей советской действительностью или общественностью, что ли? И конечно, не можешь быть причислен к разряду "чужих"?
- Ну-ну, а дальше? Не помнишь? Но совершает, сукин сын, порой неожиданные и вредные скачки от живой жизни в сторону классического прошлого... Ты думаешь, родная, мне была индульгенция? Это так было давно. Так давно, что никто и не помнит. А помнят, что я на пятый год Октября выпускал спектакль с посвящением: Первому бойцу Красной Армии Льву Троцкому!.. - Отмахивает рукой. - А-а-а! Ну их! К чер-р-рту! Давай-ка мы с тобой скаканем в сторону классического прошлого!.. Оп!
Мой друг Вава Цава - человек слова, вот что приятно. Неприятно, что он секретный сотрудник, но это к делу не относится. Он позвонил по телефону и назначил встречу. У меня в руках будет газета, предупредил. Это в каком смысле, не понял я. В самом прямом, ответил сексот.
Разумеется, я опоздал - у памятника ученому Тимирязеву маячил какой-то весьма подозрительный тип. С газетой в руках. Но это был не Цава. Я бы своего товарища тут же узнал. И поэтому сел на лавочку. Тип покружился у памятника и тоже опустился на скамейку.
- Александров, ты не пунктуален, - процедил сквозь зубы.
- Цава? - изумился я.
- Тсс!
- Ты что? Зачем весь этот маскарад? Очки? Борода?
- На всякий случай.
- Совсем плох! - И покрутил пальцем у виска.
- Это твои, Александров, дела плохи. - И жмурился от солнечного осеннего света. Листья начинали покрываться желтизной, подрагивали от синего ветра. По аллеям юной шлюшой гуляла молодая осень.
- Почему?
- Пять тысяч баксов имеются?
- П-п-пять, - выдавил я из себя, - тысяч долларов?
- Именно.
- Н-н-нет... - И задал пустой вопрос: - А зачем?
- Пять штук, оказывается, стоит на сегодняшний день жизнь, - ответил мой друг. И объяснил популярно, что в вышестоящую судебную инстанцию пошла просьба о помиловании моего подопечного Кулешова; а в той инстанции есть ход к одному удивительно душевному человечку; и этот самый душевный человечек готов оказать услугу, но поскольку у него в одночасье сгорели дача, машина, квартира, то он нуждается в материальной помощи.
- Бред какой-то, - не выдержал я. - Чтобы дача, машина, квартира - и сразу?..
- Ты глуп, Александров, - вздохнул мой приятель. - Ты в какой стране живешь? Если у него все это не сгорело, то когда-нибудь сгорит. Быть может.
- А, тогда другое дело, - сказал я, сраженный непритязательной, однако убедительной логикой. - Только где это я поимею пять тысяч штучек?
- Иметь можно женщину, - тут же заметил циничный Цава. - Деньги - это власть. А власть, как известно, берут. Следовательно: деньги надо взять.
- Где?
- Неожиданный вопрос.
- М-да, - смутился я.
Вава Цава рассеянно взглянул на меня, снова нацепил на нос солнцезащитные очки, спросил:
- Отказываешься от затеи?
- Почему? Нет.
- Деньги - это не проблема, - проговорил тогда мой друг. - Проблема в другом.
- В чем же?
- Не понимаю: зачем тебе все это надо?
Я не ответил. Некоторые листья уже отмирали от ветвей и, кружась в не защищенном от ветра, синем пространстве, опускались на холодеющую землю.
- Зачем? - повторил мой друг.
- А тебе зачем этот маскарад?
- Жить хочу интересно.
- И я тоже хочу жить.
- Живи, - пожал плечами Цава.
- Но согласись: у нас такая содержательная жизнь... такая она удивительная, что каждый из нас... каждый... может оказаться в камере смертников. Или ты не согласен?
И друг Цава, пройда и оптимист, двурушник и актеришко, искуситель женских сердец и скалдырник, мздоимец и эгоцентрист, сукой-буду-не-забуду, проговорил:
- Да, я бы не хотел сейчас оказаться на месте...
Режиссер буйствовал на сцене, он требовал от великой актрисы, чтобы она перешла в другую эпоху:
- Да, я - Арман, великолепный светский щеголь! А ты - Маргарет, ты Дама с камелиями, ты удивительна и прекрасна!