- Мне нужно переодеться, - просила Зинаида.
- Нам не нужны одежды! - смеялся М. - И так на наших плечах одежды эпох. Начинаем. Сигизмунд! - Из оркестровой ямы появился дирижер. - Поиграй нам, товарищ! - И упал на колени перед актрисой. - "Я не покину тебя больше... Слушай, Маргарет, мы сейчас же уедем отсюда. Мы никогда не вернемся сюда... Будущее принадлежит только нам..."
Маргарет. Говори! Говори! Я чувствую, как моя душа воскресает от твоих слов, как мое здоровье возвращается от твоего дыхания... Я говорила сегодня, что только одно может спасти меня... Я уже не надеялась, и вот ты! Не будем терять времени, будем жить, моя жизнь ускользает, но я остановлю ее на лету... Но скажи, скажи мне еще раз, что ты любишь меня!
Арман. Да, люблю, Маргарет, вся жизнь моя принадлежит тебе... Что с тобой, Маргарет? Ты бледнеешь?!
Маргарет (приходя в себя). Не бойся, друг мой! Ты не знаешь, я всегда была... упадок сил... Но это быстро проходит. Смотри, я улыбаюсь. Я полна сил, все хорошо... Это - порыв к жизни!
Арман. Ты дрожишь...
Маргарет. Ничего, ничего!
Арман. Боже мой, Боже мой! Скорее за доктором!
Маргарет. Но если твое возвращение не спасло меня, то ничто не спасет... Рано или поздно человек должен умереть от того, чем он жил. Я жила любовью и умираю от любви.
Арман. Не говори так, Маргарет. Ты будешь жить, ты должна жить.
Маргарет. Я умру, и у тебя останется обо мне чистая память... При жизни всегда будут пятна на моей любви... Поверь мне... Поверь, умирать нетрудно... Никогда не было так хорошо...
М. Осторожно целует родное лицо:
- Ты великая! Ты бессмертная! Ты вечная! Вечная!!! - Орет: Сигизмунд! Кого хоронишь, каналья!!! Иди сюда и смотри и запоминай: перед тобой Актриса! Смотри и запоминай!
- Зиночка, простите меня... я... я... никогда больше, - лепетал старый еврей, прижимая к груди скрипку.
Актриса молчала, слушала штормовое сердце М., а тот требовал:
- Сигизмунд! Золотой! Что-нибудь... великое!..
- О! Для вас таки!.. Я... я...
- Что-нибудь... прозрачное... с синевой... вечное... как молодая осень...
И заиграла скрипка. И под ее звуки медленно танцуют двое, он и она, великий режиссер и великая актриса.
- И никого нет, - говорит она.
- Нет? - переспрашивает он. И кричит: - Эй-е-е-е!
- Эй-е-е-е! - Она тоже кричит.
- Эй-е-е-е! - И в глубине, на огромном полотнище, проявляется ТЕНЬ, своими очертаниями напоминающая известный портрет - рука вождя приподнята в приветствии, и кажется, над миром навис карающий, безжалостный меч.
- Эй-е-е-е! - И зажигаются, вспыхивают яркие тысячегранные огни. ТЕНЬ на полотнище начинает точно плавиться.
- Эй-е-е-е! - И сцена заполняется актерами Первого революционного театра.
И играет скрипка, и в ее звуках - голоса эпохи, прекрасной, яростной и трагической.
И еще в этой эпохе звенит колокольчик - это М. несет колокольчик над собой и актерами, словно окропляя себя и их звуками:
дзинь дзинь дзинь дзинь дзинь дзинь
дзинь дзинь дзинь дзинь дзинь
дзинь дзинь дзинь дзинь
дзинь дзинь дзинь
дзинь дзинь
дзинь
д
з
и
н
ь
между землей и небом
на высоте горизонта
пространства вольного власть
выстрел
точно подзатыльник
и он упал
но еще жил
жил
и быть может поэтому так счастливо сучил ногами по тяжелому полу камеры следственного изолятора агонизируя в бурлящей эмбриональной волне испражнения крови оргазма и памяти.
Уже потом, после всего случившегося, я, анализируя события, попытался понять, в чем же была наша ошибка, которая привела к трагической развязке.
Ошибки не было. Была бессмысленная, запрограммированная на исполнение смертного приговора работа чудовищного механизма разваливающейся власти.
Но тогда мы жили настоящим и, наивные, верили в то, что расположение звезд на небосклоне будет для нас благоприятным.
Мы договорились с Цавой, что он появится тотчас же, как прояснит окончательно вопрос о денежном вознаграждении, а также вопрос о посещении убийцы Кулешова.
Дни шли-шли-шли, как прохожие по тротуарам. Потом наступил ноябрь с дождиком, мелочившимся в окна. Я лежал на тахте и привычно смотрел на экран телевизора, где разворачивались исторические события: к Дому Союзов стекалась серая, как сель, толпа моих соотечественников, чтобы попрощаться с выдающимся политическим деятелем эпохи попрыгуньи, хохотуньи и любительницы молоденьких палок-скалок А. Б. П.
И зазвонил телефон. У меня дурная привычка поднимать трубку даже в скорбные для всего человечества часы.
- Это я, - сказал Цава. - Ты знаешь новость?
- Знаю.
- Откуда? - удивился.
- Смотрю телевизор.
- А-а-а! - понял Цава. - Новость моя куда неприятнее.
- Что такое?
- Наш-то человечек дуба дал!
- Как это? - растерялся я.
- Обыкновенно: в ящик сыграл, козел.
- Не богохуйствуй!
- Не буду, но приеду.
- Приезжай, - ответил и снова принялся смотреть на экран телевизора.
Я смотрел на скорбный людской сель и задавал себе вопрос: что с нами происходит? Что? Наверное, ничего не происходит.
Ничего.
Пришло время никаких людей. Лучшие были истреблены, оставались те, кто мог приспособиться к лязгающим над головой механизмам костедробилки, запущенной великими человеколюбивыми "механиками" ХХ века.
Я смотрел на экран: на постаменте - гроб; он утопал в цветах; лицо державного покойника не видно. А на алом атласном фоне поблескивало драгметаллом бесчисленное множество медалей и орденов. Я смотрел на экран: под холодным мокрым ветром колыхалась густая траурная процессия. Мне тридцать три, подумал я, и я ищу иуду. А его не надо искать. Он внутри всех нас.
Всех?
в тот день Кулешов повздорил с Сусанной. Он хотел на ней жениться. "Я люблю тебя", - говорил он ей, пуская слюни. "Дурачок, - смеялась она, вольная птаха, - я помню тебя на горшке, жених!" И Кулешов обиделся, и в растрепанных чувствах явился на дежурство в котельную.
Котельная была старая и работала на древесном угле. В те последние весенние дни отопительного сезона кочегарил Сушко; сменщик находился в огорчительном для всех, люмпен-пролетарском запое. По этому поводу Сушко честил весь Божий свет и настроение имел не адекватное своему южному, возбужденному, жизнеутверждающему характеру. Он мелко ловчил, приворовывал, менял и при этом любил повторять: "Там, где прошел хохол, жиду делать нечего". Частенько Сушко отлучался, прося Кулешова накормить печь угольком. И Кулешов не отказывался. Он распахивал чугунные заслонки и в огромное прожорливое зево вбрасывал питательные для огня сланцы. Разбуженная стихия поначалу ворчала, жадно давилась от пищи, а потом торжествующе ревела в стесненном печном пространстве. Куски пламени вываливались на пол, разбрасывая звездную окалину. Кулешов сквозь щели заслонок смотрел на огонь, слушал его трудолюбивый голос и о чем-то думал.