Участковый и коллектив понятых решили проверить источник загрязнения окружающей среды. Никто не открывал дверь подозреваемой квартиры. Тут же появились инициативные умельцы - и ход к разгадке был свободен. В коридоре был обнаружен... нет, не труп, а в стельку невменяемый Иван Иванович Цукало, который начал было цитировать Основной Закон РСФСР, мол, гражданам республики гарантируется неприкосновенность жилища, его, впрочем, не слушали, пиная бока; в одной из комнат обнаружили старушку, она еще жила, лежа в загаженной нечистотами и испражнениями кровати и бредя слабоумно: "Будет гражданская война, будет гражданская война..."; еще одна дамская комнатенка была совершенно пуста; и наконец - взломали нужную дверь. Бумажная масса обрушилась на пришельцев, смяла их ряды, поволокла по коридору, на кухню, в другие жилые помещения, на лестничные марши. Пожарные тут же принялись бороться со стихией - водная целенаправленная сила остановила врага. "Я чуть не погиб, - жаловался один из свидетелей, сначала от бумаги, потом от воды, это черт знает что!"
Героическому участковому удалось-таки проникнуть в комнату с рядом компетентных товарищей, которых общественность поставила в известность о безобразии. "Не иначе резидент, вот тебе крест!" - божился один из ярких представителей общественного мнения.
Бредя по колено в вязкой жиже, товарищи с внимательными взглядами приметили в углу неприхотливое движение. Было выхвачено личное оружие; к сожалению, оно не понадобилось: из жижи был извлечен замористый остов одряхлевшего существа. Оно подавало признаки жизни.
- Ты что за чмо? - спросили существо.
В ответ крупная дрожь пробила душевнобольную старческую плоть.
- Пиздец, - сказал участковый и принялся оформлять обязательный в таких случаях протокол.
Я и Цава сидели на кухне - и хорошо сидели. За окном и на душе ноябрил вечер.
- Слушай, Александров, убери-ка ведро, - попросил наклюкавшийся Вава.
- П-п-почему? - трудно спрашивал я.
- Что - п-п-почему?
- Ведро?
- Помойное, - вспомнил Цава. - Я боюсь.
- Кого?
- Жены твоей.
- П-п-почему? - трудно спрашивал я.
- Что - п-п-почему?
- Жены боиси-и-и!
- А ты ее любишь?
- Люблю.
- И я люблю?
- Что-о-о?
- В смысле, Родину люблю, - утверждал Цава, он же Цаава. - А ты любишь?
- Люблю!
- А что ты любишь?
- Ж-ж-жену!
- Не-не! - мотал головой мой друг. Он почему-то был далеко-далеко. Вот я люблю Сибирь и с-с-соляные копи!.. А ты?
- А я люблю балет, - отвечал я. - И минет, конечно. - Металлический отсвет от окна искажал действительность. - Гимнастику еще люблю. Женскую, разумеется.
- Женскую и я люблю.
- Сплоченные семьи люблю. Разнообразие культур и обычаев. Музыку. Водку.
- Водку и я люблю.
- Науку люблю. Научно-технический прогресс. Пустыни.
- Там верблюды, - правильно заметил Вава.
- Долины люблю, - продолжал я. - Дождь. Солнце, снег, лед. Чистые улицы, маленькие квартиры, в которых живут большие семьи, солдат, марширующих как заводные, открытые пространства, людей, разговаривающих громкими голосами, блядей, стоящих рачком-с, военные учения, первый спутник...
- Ну ты даешь, Александров, - сказал Цава. - Надо же так нажраться!.. А по какому поводу у нас праздник-то? - вспомнил.
- Интересный вопрос!
- Я от тебя, дуралея, протрезвел, - обиделся мой товарищ.
- А тебе пить нельзя.
- П-п-очему?
- Потому что ты у нас сексот!
- В каком смысле?
- Стукач! - И тут же мир переворачивается, и я вижу себя вбивающимся в угол от яростного удара моего же приятеля. - Я от тебя, дурака, тоже трезвею, - заметил я с нового места. - Наливай!
- Иди ты!
- Куда?
- Откуда пришел, дятел! - рычал Цава. - Сам стучишь.
- На машинке, между прочим.
- Между прочим, я тебя просил: моя фамилия - Цаава! Документ показать? Паспорт показать?
- Не надо. Верю.
- И веришь, что я стучу?
- Теперь уже не верю, - отвечал я осторожно, выбираясь к столу. - За что пьем-то?
- За упокой души.
- Кого? - удивился я. - Этого... звездочета?..
- За упокой нашего человечка. Обмишурился он, однако. Не вовремя помер. Сексот, мать его так.
- И он сексот? - удивился я.
- Он такой сексот, как я сексот, - сказал Цава. - Так выпьем же за нас, сексотов - сексуально ответственных товарищей.
И мы выпили за любовь.
прокурор, тот самый, метр с кепкой, был именно тем человечком, у которого в перспективе могли сгореть дача, квартира, машина и проч., или это был судья, засудивший молодого преступника Кулешова, - это, впрочем, не столь важно. Для дела важно было, что он получил повышение и оказался снова вершителем чужой, конвоированной обстоятельствами судьбы.
Прокурор любил свою работу, любил мясистую храпящую жену, растущих, требовательных своих детей и молоденькую секретаршу Настеньку. Запросы близких и родных превышали возможности честного труда. И поэтому судье приходилось грешить. Увы-увы, что делать, если государство не способно было по справедливости оценить его тяжелый и напряженный труд.
В тот день, последний для себя, он чувствовал себя преотлично. Кровь бурлила в членах. Бойкое сердце грел задаток. Жена уехала на дачу. А Настенька соблазнилась провести вечерок в ресторации, а после... Судья притормаживал игривое воображение - работа есть работа: он готовил Вопрос о помиловании гражданина Кулешова, о котором так ходатайствовала общественность. К мнению общественности необходимо прислушиваться, не так ли?
Да-да, умышленное убийство, совершенное в состоянии сильного душевного волнения, вызванного насилием или тяжким оскорблением со стороны потерпевшего, а равно вызванного иными противозаконными действиями потерпевшего, если эти действия повлекли или могли повлечь тяжкие последствия для виноватого или его близких, - и в этот ответственный момент в приемной возник шум. Дверь непристойно, с ударом, распахнулась, и в кабинет ворвалась безумная женщина в пестрых одеждах. В ней, вульгарной и небрежной, прокурор признал свидетельницу по делу, его вновь так занимающему.