- У-у-у, мой сладенький! Я вся твоя! Бери меня! Епи меня! На! На! На! - И срывала с себя абсолютно все одежды.
Надо сказать, что от подобного преступного демарша в стенах Правосудия судья несколько прижух, если выражаться интеллигентно, но быстро нашелся:
- У меня не приемный день.
Однако несчастная голая шлепнулась животом на стол, как на мусорном пляже в Серебряном бору, и предприняла гнусную попытку покушения на честь прокурора, клацая зубами и визжа:
- Дай свободу! Свободу! Освободи-и-и!
Прокурорская честь внизу была спасена расторопными, рачительными сотрудниками охраны. Безумную скрутили и отправили в образцово-показательный сумасшедший дом.
"Боже мой, - медленно приходил в себя судья, - у меня ведь действительно не приемный день?"
Уже был глубокий вечер, когда пришла О. Александрова. Я был весьма пьян, но ее таки угадал:
- Ж-ж-жена?
- Свинья! - сказала она. - Свиньи!..
- Ну, Оксаночка? Зачем ты так? - вмешался Цава. - У нас горе.
- Какое?
- Задаток накрылся. Мой.
- Цава, разве счастье в деньгах? - поинтересовался я. - Я тебе отдам.
- Ты?
- Я!
- Откуда?
- Пьесу поставят... все театры... мира и Европы... и РСФСР!
- Какая пьеса?
- Замечательная.
- Про любовь?
- И про любовь тоже... И про ненависть!.. И про страх!.. И про храбрость!.. И про гнусь!.. И величие духа!.. И про нас!.. И про тех, кого нет!
- А разве такая пьеса нам нужна?
- Нам?.. Это кому?
- Народу!
- Не знаю, - замешкался я. - Нужна... будет... когда-нибудь!..
- А жрать хочется сегодня!
- А этого тебе не хочется? - Я протрезвел. И зарылся в бумагах. Сейчас я тебе прочитаю.
- Не надо!
- Надо, Цава, надо. "Меня здесь били, больного шестидесятишестилетнего старика, клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам... и в следующие дни... по этим красно-сине-желтым кровоподтекам снова били этим жгутом... я кричал и плакал от боли. Меня били по спине этой резиной, меня били по лицу размахами с высоты..."
- Д-д-д-д-давай выпьем!
- Д-д-д-д-давай!
И мы выпили за мою пьесу под названием "Генеральная репетиция осенью 1937 года". Мы выпили за тех, кто погиб в рубительном отделении отлаженной машины государственной власти. Мы выпили за тех, кого помнили. Мы выпили за прошлое и за настоящее, а за будущее мы не выпили, потому что за будущее не пьют. Но Цава сказал:
- Ее поставят... все-все... все театры мира и Европы... и РСФСР... и Средней Азии...
- Там пустыни, - заметил я.
- Более того, в пустынях - корабли, - вспомнил Вава. - То есть верблюды.
- А! - сказал я. - Цава, мне нравится ход твоей мысли... А ты-то знаешь отличие человека от него?
- Кого? - забыл мой товарищ.
- Корабля... в смысле, верблюда?
- Не знаю.
- А я знаю: верблюд может на все плюнуть... Тьфу!
- Ты попал мне в глаз!
- Извини!.. Так вот, Вава, верблюд плюнет и уйдет.
- Куда?
- Вообще... туда... сюда... Куда глаза глядят.
- А ты мне в глаз плюнул! Зачем?
- Это потом, - отмахнулся я. - А мы никуда! Ты понимаешь, никуда! Мы заложники...
- Хороши-хороши, - вернулась из комнаты О. Александрова. - Нашли друг дружку, спились... спелись...
- Женщина! - стукнул кулаком по столу Цава. - Не встревай, когда мужчины говорят!
- Цыц, баба! - Я тоже бацнул по столу кулаком. И попал в тарелку с колбасой. Нарезанная колбаса маленькими НЛО взлетела...
- Что?! - сказала моя жена, и последующие события развивались стремительно и даже безжалостно по отношению к нам с Цавой.
Каким-то странным образом мы с ним оказались на лестничной клетке. У закрытой двери моей квартиры, но в нечистотах; у ног валялось пустое помойное ведро.
- Я же тебя просил как друга - убери ведро, - жаловался Вава, снимая с уха картофельную очистку.
- А ты зачем бил по столу?.. Женщины нервные...
- Это ты, Александров, верно заметил.
- Куда теперь?
- Пшли!
- Куда?
- Куда глаза глядят.
- Как верблюды?
- Как верблюды!
И мы с Цавой сделали несколько шагов вниз по ступеням и сели на них.
в ресторане прокурор позабыл о нечаянном скандале в своем кабинете. Настенька была прекрасна и всем своим сознательным телом показывала готовность к содействию в укреплении дружбы и любви.
Трудолюбивая девичья Y была готова принять прокурорский Й во всем объеме его же кошелька. И это не могло не радовать любвеобильного сердца опытного ловеласа.
- Настенька! Как мне нравится ваше имя! Я вас люблю! Я люблю ваше имя. Настенька! - нес чепуху прокурор в такси, норовя запустить ручонки между ног честной девушки.
Та отбивалась:
- Ой, на нас смотрят! Хи-хи... щекотно...
Когда прокурор расплачивался с малокультурным таксистом, тот задумчиво проговорил:
- Может, тебе морду набить, лишайник?
- Спасибо, - отвечал судья и поспешил догнать свою труднодоступную спутницу.
Было поздно, однако швейцар, подлец, не спал; пришлось его, бдительного, отоварить кредиткой. Швейцар понимающе осклабился, дегенерат.
В квартире Настенька повела себя просто и без лишней романтики:
- Сколько?
Юрист со стажем не понимал прелестницу.
- Деньги я беру вперед, - объяснила она. - И много.
- Настенька, я же вас люблю! - расстраивался прокурор от такой неожиданной постановки вопроса.
- А я нет, - улыбалась девушка.
- Настя!
- Хочешь или не хочешь?
- Хочу, - признавался судейский человечек.
- Тогда плати.
- Сколько?
Девушка критически осмотрела партнера:
- Живот... одышка... атеросклероз... Еще, наверное, не стоит?.. Сосать надо будет, как соску.
- Не надо, Настенька! - горячо уверял в обратном прокурор.
Но честная блюстительница нравственности не пощадила старость - и заломила дикую, аристократическую цену.
- Уж больно дорого, - загрустил юрист.
- Прости, дядя, а цены на жизнь какие?
И судья согласился. И в самом деле, какие могут быть счеты, когда любишь? Хотя цены, конечно, действительно сумасшедшие.
И, лежа в ожидании исполнения мечты, прокурор вспомнил безумную в его кабинете, ее пленочно-каркасное тело, девальвированную грудь... б-р-р! А вот Настенька... Он ее будет любить всю ночь напролет, а потом... потом отправит эту девственницу на сто первый километр... Но сначала любовь... любовь... лю-боль...