Поговорим о собратьях по перу. Их легион, легкоуправляемых борзописцев. Пишут-пишут-пишут-пишут-пишут. Бывало, встретишь такого писаку, спрашиваешь, мол, все бьешься над словом, кропотливый такой? Он отвечает:
- Рожаю.
- А что ж, брат, все недоносков-то? - спрашиваешь.
- Да так, - отвечает. - И чувствовать спешу, и жить.
- И публиковаться, подлюка, не забываешь. Во всех издательствах. И что интересно: десять произведений в год! - Потом дополняешь: - Извини, сам понимаешь, "произведение" я называю условно.
- У меня дети, их кормить надо, - отвечает. - И жена, и теща, и тесть, и тетя, и сестры, и братья.
- Понимаю, но зачем так жертвовать собой - гнобить здоровье?
- Дурачок! - усмехается. - А литературные негры на хрена? У меня есть имя, а у них - жопы, а вместе мы клепаем бабки. Плохо, что ли?
- Ничего хорошего, - не соглашаешься. - Раньше ты был соколом, а теперь взбесившийся ворон, по которому никто не сыграет последний реквием...
- А, брось! - отмахивается. - Пошли лучше, братец, в ресторацию. Винегретику с водочкой поклюем?
Идешь в ведомственный ресторан. А там одни бандиты и некоторые писатели - писатели, условно говоря, разумеется. Под пищу дела-делишки обтяпывают и за податливые колени целеустремленных девушек ловят, мол, ты, рыбка золотая, есть мое вдохновение и единственная отрада.
Ты тоже садишься за столик и начинаешь в кормоизмельченном винегрете ковыряться, слушая планы собеседника на будущее.
- Я, - говорит, - хочу выпустить роман на вечную тему.
- На какую же?
- О любви-с между мальчиком и девочкой. Им, скажем, по шестнадцать лет, а их отцы ненавидят друг друга, у каждого своя банда...
- Прости, это, кажется, уже было.
- У кого? - удивляется.
- У Шекспира.
- Плохо! - И хлопает рюмочку водки. - Но на мой век идей хватит! Родим чего-нибудь... эдакое... ор-р-ригинальное!..
- А может, не надо? - просишь.
- Как это не надо? - возмущается. - Что ты понимаешь в процессе творческом? И вообще кто такой? Член Союза?
- Не член.
- Книга хоть имеется?
- Рукопись.
- А у меня сколько книг?
- "Негры" пишут, сам говорил.
- Ничего не говорил тебе, правдоискатель, - рычит беллетрист. - Я сам пишу. По повелению, блядь, сердца...
И ты представляешь сердце носителя высших морально-нравственных ценностей и хапуги от литературы, которую он, как ресторанную девку, разнообразно имеет... И напоминает тебе это сердце... своей пурпурностью... бесстыдностью... нацеленностью...
в урологическом отделении скорбные больные своротили по причине неумеренного пользования унитаз, и Кулешову пришлось восстанавливать на месте предмет первой необходимости. Потом он вернулся в котельную и увидел: Сушко, как любящая мамаша, вскармливает молочной смесью из бутылочки новорожденного человека; Глотов же разливает в стаканы водочную смесь.
- Откуда ребеночек? - удивился Кулешов.
- Все оттуда, - находчиво отвечал Глотов. - Вперед, Сашок! - И протянул тому стакан.
- Вперед, - привычно сказал Кулешов.
Через полчаса мощный огонь пел в топке - пьяненький Кулешов, опираясь на совковую лопату, кричал:
- Есть пламя!
- Отлично! - Глотов почему-то взял на руки одеяльный конвертик, где проживал свою несознательную жизнь младенец. - Топку-то не закрывай!
- А может, не надо? - отрывал от стола трафаретную голову Сушко.
- Уговор дороже денег! - И Глотов неверно шагнул к печи.
- Огоньку поглядеть! - захихикал Кулешов. - В огне - сила! Мощь! Ударный труд!
- Во! Во! Верные речи говоришь! - И совестливым движением вкинул в пламя то, что держал в руках. - Господи, прости нас, грешных!.. Закрывай, Шурик, топку, жарко! Упрел я...
И хихикающий Кулешов послушно закрыл заслонки, видя, как на пламенистом ожерелье рубинового огня...
В хорошую зимнюю погоду из окна нашей квартиры видна иголочка телебашни и поэтому телеприемник работает без общей антенны - сам по себе, амбициозный. Я болею гриппом, бью баклуши и смотрю текущую передачу, слушая:
- К большому сожалению, в силу временных причин, блядь, мне не удается присутствовать на заседании сучьего пленума. Но я внимательно ознакомился со всеми материалами, которые легли в основу плана будущего года...
По стране шла эпидемия гриппа, и большинство населения грипповало. Занеможил, истекая соплями, и тот, кто "в силу временных причин, блядь"...
Почему нам врут, мать вашу так, лекальщики нашей жизни! Это же какое-то национальное бедствие - ложь! Ложь во имя спасения? Ложью пропитана вся наша жизнь, как воском бумажные деньги, которыми мы расплачиваемся за коммунальные услуги своего стойла, пролетаризованный, нищий корм, веру, надежду и любовь. Почему те, кто наложил лапу на правду, считают, что они любят родину больше, чем кто-нибудь иной? И ежедневно вываливают на наши головы нечистоты лжи, шелуху недомолвок, огрызки одобрения, битые бутылки пустозвонства, провонявший фабрикованный фарш обещаний.
Мне даже по-человечески жаль того, кто прошагал тяжкий, выморочный путь к штурвалу власти, и вот оно в руках, колесо фортуны, ан нет - нет власти над временем и пространством, а есть больничная палата и медицинский аппарат, посредством которого можно поиграть со смертью, есть за окном безразличный, спивающийся люд, есть соратники, со сдержанным нетерпением ждущие конца, есть боль в организме, есть политиканствующие ретушеры, продающие за жиромассу все, что только можно пустить на продажу, даже жизнь...
к бабке смерть заносчиво не заходила - видно, случилась у нее незамедлительная, тяжкая, душегубная работа. И бабка была вынуждена продолжить свое присутствие в жизни. Питалась она бумажной коростой. Пол ею был покрыт до кровати - удобно, руку протянул и в рот питательный кусочек.
От такой калорийной пищи бабка частенько впадала в забытье - и казалось ей: она молодая, и бежит, и бежит, и бежит по чистому полю цветов в любовной потехе от уполномоченного, добрый он парубок, да нет у него буйной головушки - культя.
- А зачем нам, членам ВКП(б), голова? - удивлялся он. - Нам голова предмет необязательный.
- А как же целоваться? - спрашивала бабка.
- Это есть пережиток прошлого, - рубил командирской саблей цветы поля. - Это есть вредный пережиток! - Убитые цветы кровопролитным потоком утекали в овраг, где уже бурлила и кружила заводями цветочная река. - По законам мировой революции, - объяснял уполномоченный безграмотной селянке, - речка впадает в море, а море - в океан, а над океаном взойдет ослепляющее весь мировой беспорядок солнце свободы, равенства и братства!