Выбрать главу

Бабка заслушивалась такими организационно-хозяйственными речами и не замечала до поры до времени кобелиных усилий со стороны члена (б).

- Ой-ой! - волновалась, когда замечала. - В чем дело, любый?

- Не желаешь зародить новую счастливую жизнь во вред империалистическому окружению? - грозно интересовался уполномоченный и шваркал саблей в ножнах.

И бабка желала:

- Давай уж, Петрович, назло всем врагам революции! - И становилась в привычную рабоче-крестьянскую позу: рачком-с.

Меня, гриппозного, посещает Цава, он садится на кухне и жрет принесенные им же мандарины, орет, что все в порядке, он нашел человека, который устроит свидание со смертником Кулешовым.

- А он того?.. - хриплю из комнаты. - Не подведет?

- Нет, он крепкий. Полковник. Дуб дубом.

- Я тоже хочу мандарин!

- Они холодные, грею.

- А когда встреча-то?

- Завтра. В двенадцать ноль-ноль.

- Завтра? - удивляюсь. - Я же болею!

- Жена пойдет.

- Я сам хотел.

- А тебя не пустят.

- Почему?

- Потому что! - В двери появляется Вава. - Не дыши в мою сторону! - И швыряет оранжевые шарики. - Потому что ты - никто!

- Как это? - обижаюсь. И очищаю мандарины - у них чувствительный запах надежды.

- Не мог же я объяснить товарищу полковнику, что ты у нас творческий... м-м-м... субъект! Он бы меня не понял.

- А что он понял?

- Корреспондент газеты - это он понял.

- И за это самое? - Я пощелкал пальцами.

- Фи, как ты низко думаешь о людях долга.

- А как думать?

- Он - по убеждению, - сказал мой друг Цава.

"Кто сегодня исполняет смертные приговоры? Человек, состоящий на специальной должности, или просто дежурный сержант или офицер? Кто становится исполнителем приговоров - по долгу или по призванию? Чью совесть обременяем "законным убийством"? А если не обременяем ничью, то не значит ли это, что с нами самими что-то происходит?"

оба напарника по котельной были мертвецки пьяны. Сейчас, ребята, сейчас, говорил им Кулешов и ходил по котельной в ожидании нового огня. И заглядывал под скамью, где вроде бы лежал новорожденный. Кулешов думал, что младенец свалился под скамейку, и поэтому заглядывал туда. Но там был мусор. И Кулешов вспоминал, где сейчас лежит ребенок; он, наверное, упрел в углях, думал Кулешов и ходил, ходил, ходил по котельной, слушая музыку огня. Наконец он, подкормленный, взревел организованной силой - и Кулешов открыл путь к нему, и взялся за неладную тушу Глотова. Сейчас-сейчас, потерпи уж, говорил преступник и впихивал обмякшее тело в топку. Тело попыталось оказать сопротивление, однако Кулешов скоренько закрыл заслонки и удовлетворенно захихикал.

Потом снова беспокойно заходил в ожидании... И заглядывал под скамью, где вроде бы лежал новорожденный. И Кулешов вспоминал, где сейчас лежит ребенок; он, наверное, упрел в углях, думал Кулешов и ходил, ходил, ходил по котельной, слушая музыку огня. Наконец он, подкормленный, взревел организованной силой - и Кулешов открыл путь к нему, и взялся за неладную тушу Сушко. Сейчас-сейчас, потерпи уж, говорил преступник и впихивал обмякшее тело в топку. Тело попыталось оказать сопротивление, однако Кулешов скоренько закрыл заслонки и удовлетворенно захихикал.

Потом снова беспокойно заходил по котельной... и заглянул под скамью, где вроде бы лежал новорожденный. Кулешов думал, что младенец свалился под скамейку, и поэтому заглянул туда. И увидел - ребенка.

Нет. Это был мусор. Кулешов протянул руку и взял холодный щебень - и понял, что он, человек, тоже мертв.

Был вечер, когда вернулась О. Александрова. "Я замерзла, - сказала она и открыла ключиком ящик стола, - будь добр, купи бутылку коньяка". И я, разбитый гриппом, побрел в магазин. Там давились за мандаринами - у очищенных мандаринов странный привкус надежды. Можно было постоять в очереди и купить несколько килограммов надежды. Но я купил бутылку коньяка, потому что очереди за ним не было.

По заснеженным улицам было трудно ходить, и я смертельно устал.

- Включить свет? - спросил я жену в темной комнате.

- Нет, спасибо, - ответила она.

- Я тебя ждал.

- Налей, - сказала она.

Я взял кружку и заполнил ее черной, как старая кровь, жидкостью.

- Спасибо, - повторила жена, и я услышал громкие рвотные звуки.

- Закуси! - И протянул очищенный мандарин.

- Спасибо, - сказали мне.

- Спи, - сказал я и укрыл пледом умирающего человека.

- Прости, я ходила по улицам, по улицам, а там лица... лица...

У нашей нации лица приговоренных к насильственной смерти.

Я включил портативный диктофон, он напряженно зашуршал лентой, потом я услышал: металлический лязг... железо о железо... точно подергивание затвора винтовки... клац-клац-клац... шаги и снова клац-клац-клац... шаги... клац-клац-клац... шаги... клац-клац-клац-клац-клац...

- На все про все: пятнадцать минут, - раздался напряженный голос казенного человека.

- Спасибо.

Клац. Тишина. Тишшшшшшшшшшшшина - только шуршание ленты.

- У вас курить есть? - проговорил ломкий испуганный голос.

- Вот-вот, пожалуйста. - Голос жены.

- Спасибо.

- А ругаться не будут?

- Не. Нам, смертникам, поблажку делают.

- Вы... вы так спокойно говорите?

- А вы кто?

- Из газеты, корреспондентка.

- А?.. Только я на героя-то не больно похож, больше на зебру... Кашель. - Чер-р-рт, отвык.

- Ваше дело в Верховном суде, я знаю...

- А что там?

- Где, в суде?

- На воле.

- З-з-зима.

- И снег идет?

- Идет.

- Я зиму люблю. Помню, катались на санках, маленькие, с горы, и выезжали с горы-то прямо на дорогу... А там машины... И вот я под передними и задними колесами грузовика проскочил, понимаете, случайно, честное слово. Понарошку бы ни за что...

- Понимаю.

- Только вот, оказывается, от судьбы не отскочишь.

- Все будет хорошо.

- Да?..

- Но вы же... вы же... вы же?

- А что я? Убивец.

- Но... но...

- Вот убей меня, а понять не могу - зачем я их тогда... зачем?.. Жили бы все... Как наваждение...