Бабка заслушивалась такими организационно-хозяйственными речами и не замечала до поры до времени кобелиных усилий со стороны члена (б).
- Ой-ой! - волновалась, когда замечала. - В чем дело, любый?
- Не желаешь зародить новую счастливую жизнь во вред империалистическому окружению? - грозно интересовался уполномоченный и шваркал саблей в ножнах.
И бабка желала:
- Давай уж, Петрович, назло всем врагам революции! - И становилась в привычную рабоче-крестьянскую позу: рачком-с.
Меня, гриппозного, посещает Цава, он садится на кухне и жрет принесенные им же мандарины, орет, что все в порядке, он нашел человека, который устроит свидание со смертником Кулешовым.
- А он того?.. - хриплю из комнаты. - Не подведет?
- Нет, он крепкий. Полковник. Дуб дубом.
- Я тоже хочу мандарин!
- Они холодные, грею.
- А когда встреча-то?
- Завтра. В двенадцать ноль-ноль.
- Завтра? - удивляюсь. - Я же болею!
- Жена пойдет.
- Я сам хотел.
- А тебя не пустят.
- Почему?
- Потому что! - В двери появляется Вава. - Не дыши в мою сторону! - И швыряет оранжевые шарики. - Потому что ты - никто!
- Как это? - обижаюсь. И очищаю мандарины - у них чувствительный запах надежды.
- Не мог же я объяснить товарищу полковнику, что ты у нас творческий... м-м-м... субъект! Он бы меня не понял.
- А что он понял?
- Корреспондент газеты - это он понял.
- И за это самое? - Я пощелкал пальцами.
- Фи, как ты низко думаешь о людях долга.
- А как думать?
- Он - по убеждению, - сказал мой друг Цава.
"Кто сегодня исполняет смертные приговоры? Человек, состоящий на специальной должности, или просто дежурный сержант или офицер? Кто становится исполнителем приговоров - по долгу или по призванию? Чью совесть обременяем "законным убийством"? А если не обременяем ничью, то не значит ли это, что с нами самими что-то происходит?"
оба напарника по котельной были мертвецки пьяны. Сейчас, ребята, сейчас, говорил им Кулешов и ходил по котельной в ожидании нового огня. И заглядывал под скамью, где вроде бы лежал новорожденный. Кулешов думал, что младенец свалился под скамейку, и поэтому заглядывал туда. Но там был мусор. И Кулешов вспоминал, где сейчас лежит ребенок; он, наверное, упрел в углях, думал Кулешов и ходил, ходил, ходил по котельной, слушая музыку огня. Наконец он, подкормленный, взревел организованной силой - и Кулешов открыл путь к нему, и взялся за неладную тушу Глотова. Сейчас-сейчас, потерпи уж, говорил преступник и впихивал обмякшее тело в топку. Тело попыталось оказать сопротивление, однако Кулешов скоренько закрыл заслонки и удовлетворенно захихикал.
Потом снова беспокойно заходил в ожидании... И заглядывал под скамью, где вроде бы лежал новорожденный. И Кулешов вспоминал, где сейчас лежит ребенок; он, наверное, упрел в углях, думал Кулешов и ходил, ходил, ходил по котельной, слушая музыку огня. Наконец он, подкормленный, взревел организованной силой - и Кулешов открыл путь к нему, и взялся за неладную тушу Сушко. Сейчас-сейчас, потерпи уж, говорил преступник и впихивал обмякшее тело в топку. Тело попыталось оказать сопротивление, однако Кулешов скоренько закрыл заслонки и удовлетворенно захихикал.
Потом снова беспокойно заходил по котельной... и заглянул под скамью, где вроде бы лежал новорожденный. Кулешов думал, что младенец свалился под скамейку, и поэтому заглянул туда. И увидел - ребенка.
Нет. Это был мусор. Кулешов протянул руку и взял холодный щебень - и понял, что он, человек, тоже мертв.
Был вечер, когда вернулась О. Александрова. "Я замерзла, - сказала она и открыла ключиком ящик стола, - будь добр, купи бутылку коньяка". И я, разбитый гриппом, побрел в магазин. Там давились за мандаринами - у очищенных мандаринов странный привкус надежды. Можно было постоять в очереди и купить несколько килограммов надежды. Но я купил бутылку коньяка, потому что очереди за ним не было.
По заснеженным улицам было трудно ходить, и я смертельно устал.
- Включить свет? - спросил я жену в темной комнате.
- Нет, спасибо, - ответила она.
- Я тебя ждал.
- Налей, - сказала она.
Я взял кружку и заполнил ее черной, как старая кровь, жидкостью.
- Спасибо, - повторила жена, и я услышал громкие рвотные звуки.
- Закуси! - И протянул очищенный мандарин.
- Спасибо, - сказали мне.
- Спи, - сказал я и укрыл пледом умирающего человека.
- Прости, я ходила по улицам, по улицам, а там лица... лица...
У нашей нации лица приговоренных к насильственной смерти.
Я включил портативный диктофон, он напряженно зашуршал лентой, потом я услышал: металлический лязг... железо о железо... точно подергивание затвора винтовки... клац-клац-клац... шаги и снова клац-клац-клац... шаги... клац-клац-клац... шаги... клац-клац-клац-клац-клац...
- На все про все: пятнадцать минут, - раздался напряженный голос казенного человека.
- Спасибо.
Клац. Тишина. Тишшшшшшшшшшшшина - только шуршание ленты.
- У вас курить есть? - проговорил ломкий испуганный голос.
- Вот-вот, пожалуйста. - Голос жены.
- Спасибо.
- А ругаться не будут?
- Не. Нам, смертникам, поблажку делают.
- Вы... вы так спокойно говорите?
- А вы кто?
- Из газеты, корреспондентка.
- А?.. Только я на героя-то не больно похож, больше на зебру... Кашель. - Чер-р-рт, отвык.
- Ваше дело в Верховном суде, я знаю...
- А что там?
- Где, в суде?
- На воле.
- З-з-зима.
- И снег идет?
- Идет.
- Я зиму люблю. Помню, катались на санках, маленькие, с горы, и выезжали с горы-то прямо на дорогу... А там машины... И вот я под передними и задними колесами грузовика проскочил, понимаете, случайно, честное слово. Понарошку бы ни за что...
- Понимаю.
- Только вот, оказывается, от судьбы не отскочишь.
- Все будет хорошо.
- Да?..
- Но вы же... вы же... вы же?
- А что я? Убивец.
- Но... но...
- Вот убей меня, а понять не могу - зачем я их тогда... зачем?.. Жили бы все... Как наваждение...